Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Вежливые хозяева не могли не заметить моих вынужденных сидений в гостиничном номере и предложили отдельно от делегации съездить в Оксфорд. Я тогда учился в Энергетическом институте, и англичане предположили, что общение со студентами доставит мне удовольствие.

Мне очень хотелось поехать, но еще больше я боялся даже ненадолго оторваться от своих, остаться один на один с чужим и враждебным миром. Не то чтобы я опасался чего-то конкретного. Нет. Опасность представлялась бесформенной, как туман, вылезающий промозглым вечером из низины. Но от этого становилось еще жутче.

Вечером, перед очередным официальным обедом я, улучив минуту, пошел посоветоваться с отцом. Поначалу он воспринял идею с энтузиазмом:

— Поезжай, посмотришь, как люди живут.

На следующее утро его настроение изменилось.

— Я бы тебе не советовал ехать, — начал он. — Мы в капиталистической стране, хотя и с визитом. Тут всякое бывает. В газетах пишут: людей похищают. Оставайся со всеми, от греха подальше.

Так не состоялась моя поездка в Оксфорд, там мне посчастливилось побывать только в 1989 году. Меня не похитили.

Отец учился быстро. Через три года во время визита в США подобное ему просто не могло прийти в голову.

Визит протекал, к взаимному удовольствию, мирно. Диссонансом прозвучала только неожиданно резкая стычка с лейбористами. О ней в свое время так много писали, что я не стану углубляться в подробности, но и совсем опустить неприятный эпизод не представляется возможным. Уж очень ярко в нем высветились и унаследованная от Сталина непримиримость к социалистам всех оттенков, и собственная мнительность отца. Он ревниво следил за тем, чтобы любые намеки на вмешательство в наши дела, даже просто критика, получали отпор. Он бросался в битву, не опустив забрала и не разбирая дороги. И, сокрушив противника, долго еще «прядал ушами и бил копытом», приглядываясь, не укрылся ли где недобиток. Человек незлобивый, добродушный в обыденной жизни, он вдруг превращался в непримиримого ортодокса. При первом же подозрении в желании затушевать, сгладить противоречия, противостояние двух миров — социализма и капитализма — он обрушивался на «обывателей», это слово вмещало в себя его глубочайшее презрение к людям, лишившимся «классового чутья», способным поддаться нажиму, уступить. Сам он бился до последнего, доказывая преимущества социалистического строя.

Вначале запланированная встреча с лидерами оппозиции, лейбористами, проходившая за длинным столом в одном из помещений парламента, развивалась по намеченному сценарию. Дружелюбной атмосферу в зале не назовешь, но, хотя и ощущалось некоторое напряжение, ничто не предвещало грозы.

Все началось, когда один из хозяев, по фамилии Браун, обратился к советскому правительству, к Булганину с просьбой посодействовать в деле освобождения из заключения ряда видных социал-демократов, арестованных в сталинские времена в странах Восточной Европы. Его поддержал лидер партии Гейтскелл. Изначально раздражение отца вызвали не сами вопросы Брауна и Гейтскелла, а, как он выражался, «аполитичная позиция, занятая Булганиным».

В те годы отец чисто психологически не мог отреагировать на просьбу положительно: одно дело осудить неоправданные репрессии Сталина против своих собратьев-коммунистов, а совсем другое — брать под защиту «социал-предателей». Ведь именно так трактовалась в нашем мире роль социал-демократии: от меньшевиков, якобы предавших революцию, через немецких социал-демократов, якобы приведших Гитлера к власти, к нашим хозяевам-лейбористам. Только в середине 1950-х не существовало никаких «якобы». Ни для меня, ни для отца. Нам крепко вбили в головы, что хуже социалистов людей не сыскать. В школе учителя объясняли, что куда легче иметь дело с хозяевами-капиталистами, чем с их лакеями из рабочих партий.

Булганин вместо ожидаемого отцом резкого ответа, поколебавшись, принял протянутые ему списки и, невнятно пообещав посмотреть, сунул свернутые четвертушкой листки в карман. Отец закипел, но еще сдерживался. Возможно, его негодование так бы и не выплеснулось наружу, не провозгласи Николай Александрович тост за дружбу и сотрудничество. Сделал он это очень уж по-домашнему, я бы даже сказал, по-семейному. Так, по-своему, он старался загладить возникшую неловкость. Когда Булганин, улыбаясь, потянулся чокнуться рюмкой с Брауном, отец взорвался. Такого он вынести не смог. И много лет спустя, рассказывая об этом столкновении, он начинал нервничать, возбуждался, снова рвался в бой.