Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Отец предложил, пока хозяйничают официанты, пройтись. Все гурьбой потянулись в парк.

В то утро мы, домашние, ничего этого не знали. Приехали на дачу. От места, где заседал Президиум ЦК, нас отделяли 10 минут езды на машине, но в тот день они растягивались в вечность.

Что там делается? Почему так долго? А вдруг?…

Звонить не разрешалось. Да и что мог ответить дежурный?

Я бесцельно слонялся по дому. Мама сидела у телевизора, вот только что она видела на его экране?

Я все-таки не выдержал, позвонил в приемную отцовского кабинета в ЦК. Ответ секретаря не принес ясности: «Заседают. Не здесь. Когда закончат, неизвестно».

Вот и все. И снова томительное ожидание. Подошло время обеда. Ждать или не ждать? По выходным отец всегда обедал дома. Мама забеспокоилась, я вызвался позвонить туда, где шло совещание. Появился повод, вдруг что-нибудь прояснится. Ничего успокаивающего я не услышал. Литовченко, начальник охраны, сообщил, что конца пока не видно, по всей вероятности, они поедят здесь, в перерыве.

Я не удержался, спросил: «Что нового?» — хотя знал заранее ответ. — «Ничего», — услышал я в трубке. Разговор окончился.

Обедали мы без отца.

Еще до обеда я включил радио. Не передавали ничего тревожного, ничего важного. Ноя не выключал его, старался все время оставаться в пределах слышимости. Другого источника информации у нас не было. Так продолжалось до середины дня. Где-то около четырех часов раздались позывные Москвы. Еще с войны они предваряли важнейшие сообщения правительства. Секунды растягивались донельзя. Наконец прозвучало привычное: «Говорит Москва», и Левитан начал читать письмо отца президенту Соединенных Штатов Америки Джону Фицджеральду Кеннеди.

«Уважаемый господин Президент.

Получил Ваше послание от 27-го октября сего года. Выражаю свое удовлетворение и признательность за проявленное Вами чувство меры и понимание ответственности, которая сейчас лежит на Вас за сохранение мира во всем мире».

Чуть заметно дрожавший в первых словах голос знаменитого диктора набрал свою привычную густоту.

Я слушал, не отрываясь. Судя по первым фразам, это не война.

«Я отношусь с большим пониманием к Вашей тревоге и тревоге народов Соединенных Штатов Америки в связи с тем, что оружие, которое Вы называете наступательным, действительно является грозным оружием. И Вы, и мы понимаем, что это за оружие».

Стальная левитановская интонация подчеркнула словечко «что», и оно вдруг разрослось и стало воистину грозным.

«Чтобы скорее завершить ликвидацию опасного для дела мира конфликта, чтобы дать уверенность всем народам, жаждущим мира, чтобы успокоить народ Америки, который, как я уверен, так же хочет мира, как этого хотят народы Советского Союза, Советское правительство в дополнение к уже ранее данным указаниям о прекращении дальнейших работ на строительных площадках для размещения оружия отдало новое распоряжение о демонтаже оружия, которое Вы называете наступательным, упаковке его и возвращении его в Советский Союз».

— Ну, вот и все, — мелькнуло в голове, — отступили!

Я понимал, что дело могло кончиться войной, но война выглядела для меня тогда абстрактно вычерченной картой со стрелами ударов и кругами радиусов поражений. Вывод же ракет представлялся конкретным позорным отступлением, сдачей позиций.

Дальше я слушал не очень внимательно, главное уже сказано. Речь шла о миролюбии наших намерений, попустительстве со стороны США, нападениях кубинских эмигрантов на Гавану, постоянной угрозе агрессии.

Вот снова, кажется, что-то важное. Я прислушался:

«Мы поставили туда средства обороны, которые Вы называете средствами наступления. Поставили их для того, чтобы не было совершено нападение против Кубы, чтобы не было допущено необдуманных акций.

Я с уважением и доверием отношусь к Вашему заявлению, изложенному в Вашем послании 27-го октября 1962 года, что не будет вторжения, причем не только со стороны Соединенных Штатов, но и со стороны других стран Западного полушария, как сказано в том же Вашем послании. Тогда и мотивы, побудившие нас к оказанию помощи такого характера Кубе, отпадают».

Последние слова подчеркивали, что отец добился поставленной перед собой цели. Если американцы не обманут, то высадки на Кубе не будет никогда. Эта часть сообщения разумом воспринималась как победа, но обида в глубине души не проходила.

В те годы не один я мыслил прямолинейными понятиями победы или поражения, мы или они. Только сегодня по-настоящему можно оценить мужество и мудрость Джона Кеннеди и отца, вставших над расхожими понятиями своего времени.