Леонид Млечин - Брежнев. Разочарование России

Рабочий день генерального секретаря сократился до минимума. Заседания политбюро Брежнев вел по шпаргалке, сбивался, путая вопросы. Картина была грустная.

«Последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии, — писал Громыко в своих мемуарах. — Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей… Состояние его было таким, что даже формальное заседание политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу».

На заседаниях политбюро справа от генерального сидели: Суслов, Кириленко, Пельше, Соломенцев, Пономарев, Демичев, а слева — Косыгин, Гришин, Громыко, Андропов, Устинов, Черненко, Горбачев.

Если Леонид Ильич начинал советоваться с Сусловым, то на другом конце стола не слышали ни слова.

Черненко подходил к Брежневу, подкладывал ему бумаги, подсказывал:

— Это надо зачитать… Это уже решили.

Заседания становились все более короткими. Обсуждение исключалось. Черненко заранее договаривался, чтобы не обременять генерального секретаря. Брежнев зачитывал предложение, присутствующие говорили:

— Все ясно. Согласимся с мнением Леонида Ильича…

И решение принималось.

Брежнев не зря держал возле себя Черненко, которому мог абсолютно доверять. Леонид Ильич не в состоянии был разобраться в том, что он подписывал. Константин Устинович бдительно следил за тем, чтобы обезопасить шефа от ошибок и глупостей. Брежнев подписывал только то, что приносил Черненко.

Чем хуже чувствовал себя Леонид Ильич, чем меньше ему хотелось заниматься делами, тем большей становилась роль Черненко. Константин Устинович стал тенью Брежнева. Он готовил и приносил Брежневу проекты всех решений, которые предстояло принять политбюро, в том числе по кадрам. Поначалу Константин Устинович осмеливался только давать советы, а в последние годы фактически часто принимал решения за Брежнева. К тому времени Черненко сам стал полноправным членом политбюро. Только Константин Устинович имел возможность по нескольку раз в день встречаться с генеральным секретарем.

Галина Дорошина привозила от Черненко документы и показывала Брежневу, где ему следует подписаться.

«Как-то в Завидово Брежнев сказал о себе: “Я — царь”, — вспоминал Виктор Афанасьев. — Но царем уже тогда его ни в народе, ни в партии даже с улыбкой не называли. Ближайшее окружение пыталось создать культ, безудержно изощряясь в лести. В верноподданничестве всех превзошли южане — Грузия, Азербайджан, среднеазиатские партийные лидеры…

И все-таки мне кажется, что культа Брежнева не было. Это было только подобие культа. И в стране, и в партии относились к нему не со злой усмешкой, снисходительно, с сочувствием и жалостью. Все прекрасно знали, что он тяжело болен, никем и ничем не управляет. В Москве парадом командовало всесильное трио — Суслов, Громыко, Устинов».

Такого же мнения придерживался Валентин Фалин, который увидел его в 1978 году после большого перерыва:

«Перемены к худшему бросались в глаза. Чаще всего он пребывал во взвинченном состоянии, и сопровождающие лица, включая Громыко, старались не попадаться ему на глаза. Не по летам старый человек, числившийся лидером великой державы, отдавался в общество телохранителей и обслуги.

Перечить ему по медицинским соображениям не полагалось. Все дела обделывались за спиной генерального. Оставалось поймать момент, чтобы заручиться его формальным “добро”. Подступало время какого-то мероприятия, остатками воли Брежнев взнуздывал себя, читал заготовленные Александровым и Блатовым бумажки…» Фалин устал от работы послом.

Брежнев пошел ему навстречу, вернул в Москву и определил в аппарат ЦК, в отдел внешнеполитической пропаганды:

«Наш отдел выходил на Брежнева. Но генеральный, визируя бумаги, ничего уже не решал. Чем больше бумаг ему подсовывалось, тем меньше он сознавал, что за этими бумагами… Повторю во избежание недоразумений: в идиотию Брежнев до конца дней своих не впадал, памяти не утратил, иногда даже припекал подхалимов. Посещая в 1978 году музей 18-й армии в Баку — она держала оборону на Малой земле под Новороссийском, — раздраженно буркнул мне:

— Если судить по экспозиции, 18-я решала судьбу войны».

Вадим Печенев из отдела пропаганды ЦК был свидетелем того, как в январе 1981 года во время ужина все, кто работал над очередным текстом для генерального, вместе с ним сели смотреть программу «Время». Леонид Ильич, слушая новости, вдруг проворчал: