Сергей Кургинян - Суть Времени 2012 № 8 (12 декабря 2012)

Ну так вот, представим себе VIII век до нашей эры. Кстати, если это VIII век (а большинство датирует Гомера именно этим веком), то это уже Темные века. Микены сокрушены. По Пелопоннесу носятся дорийцы и эолийцы… Сама возможность что-то записывать проблематична… Кстати, датированных той эпохой записей «Илиады» и «Одиссеи» нет. И не потому, что сгорела Александрийская библиотека. Этих записей не было и в Александрийской библиотеке.

VIII век до нашей эры… Право же, есть сходство с нашей постсоветской эпохой. Рухнула тогдашняя высокая культура — микенская. Начался регресс. Как в эпоху тогдашнего регресса сохранялись огромные произведения Гомера? Кому они вдруг показались нужны? Почему посреди регресса они вдруг оказались возможны? И что они собой породили? По сути, они создали новую постмикенскую Грецию. Создали ее язык, ее образность. Собрали воедино ее народ. Он же — латынинский «массовый слушатель».

Не будем даже говорить о том, что масса историков противопоставляет Гесиода Гомеру и утверждает, что у Гомера был не массовый, а достаточно избранный слушатель, принадлежащий к воинскому сословию. Другое дело, мол, Гесиод. Другие темы, другие слушатели и так далее. Но каков бы ни был слушатель Гомера — зачем ему вся эта сложность и новизна? Он же варвар. Он только что — в историческом плане, конечно — сокрушил «тогдашний СССР». То есть великую микенскую культуру. Ему бы опрощаться, как нашим хомякам. Ан нет. Он хранит великие гигантские эпические поэмы о чужих, давних, чуждых ему временах. И как хранит!

Ведь и впрямь каким-то загадочным образом Гомер начал распространяться по Пелопоннесу, выводить этот Пелопоннес из варварства, вводить его в новую неведомую ранее культурную фазу. Прививать варварам не микенские, а еще более тонкие представления о гуманизме.

А образ Патрокла? Ахилл впадает в полузверино-агрессивное состояние, предает свое войско во имя гордыни. Надо спасать ахейцев, подавленных отсутствием Ахилла. Во имя этого спасения друг Ахилла Патрокл надевает доспехи Ахилла и выходит на бой, зная, что его убьет Гектор. Он приносит себя в жертву во славу своего народа и своего друга. Друг потрясен, но не выходит из полузвериной комы. Он начинает охотиться за убийцей Патрокла. Глумится над телом убийцы. И тут приходит отец.

И это все учили наизусть дикие дорийцы и эолийцы! Для чего?! Для того чтобы вобрать в себя тайны сокрушенных ими Микен, приобщиться к каким-то новым, неслыханным тайнам. Ничего себе «блокбастеры о том, как люди режут друг друга»! Налицо поразительная творческая сложность, привносящая в мир новое представление о гуманизме. Придя в мир, гомеровское слово творит чудо. Дикие племена начинают восходить и превращаются в предков Платона и Аристотеля, Эсхила и Софокла.

Зачем хомяку все это — история, странствия, восхождение? Хомяк все это ненавидит особой, инфантильно-дебильной ненавистью. Он это хищно отрицает. Вы понимаете — хищно! А те, кому придется останавливать не только здешнего, но и американского хомяка — компьютер, полуоткрытый слюнявый рот, высокоточное оружие, сжигающее наши села и города — они-то понимают, что не смогут победить хомяка, не отстояв Гомера. То есть свое право на восхождение, взрослость, странствие. Право на восхитительно-мучительное открытие того, что содержится в отчуждаемой от них великой культуре.

Якобы удобной (трам-тарарам), как стул (тудыть-растудыть)…

Новелла Матвеева не ахти какая поэтесса, но ей принадлежат не худшие строки: «Что в мир приходит гений не тешить, а мешать». Мешать, то есть создавать неудобное. Гений приходит в мир, чтобы мешать хомяку. Чтобы сложностью своей воспрепятствовать опрощению.

ОПРОЩЕНИЕ — вот один из пакостных грехов нашей хомяковой псевдоинтеллигенции, обслуживающей лихорадочно опрощающихся властителей «Зоны Ч».

Подлинно исторический господствующий класс не имеет права ОПРОЩАТЬСЯ. Ибо, ОПРОСТИВШИСЬ, он теряет связь с Историей. А потеряв эту связь, он теряет связь с народом. И в итоге становится пищей для иноземных хищников. Роковое проклятье нашего класса-Монстра состоит именно в том, что он стремительно ОПРОЩАЕТСЯ. Он как бы натягивает на себя приторную хомячиную шкуру и подмигивает подлинным хомякам: «Ребятки, ну что вы на меня заточились? Я же вам не враг». «Ты-то нам не враг, — отвечают ребятки, — но тебя не любят те, кто обеспечивает наше удобство. И кто ты такой, чтобы мы тебя любили-то?» В самом деле, кто он такой, этот коллективный Монстр, которому очень хочется превратиться в коллективного хомяка?