Сергей Кара-Мурза - Аномия в России - причины и проявления

Во-вторых, травма действует на социальную структуру. Она может разрушить сложившиеся каналы социальных отношений, социальные системы, иерархию. Примеры травмы структуры — политическая анархия, нарушение экономического обмена, паника и дезертирство воюющей армии, нарушение и распад семьи, крах корпорации и т. п.

Конечно, любая травма, по определению, культурный феномен. Но она может быть воздействующей на культурную ткань общества. Только это и может считаться культурной травмой в полном смысле слова. Такая травма наиболее важна, потому что она, как все феномены культуры, обладает сильнейшей инерцией, продолжает существовать дольше, чем другие виды травм, иногда поколениями сохраняясь в коллективной памяти или в коллективном подсознании, время от времени при благоприятных условиях проявляя себя…

Вследствие стремительного, радикального социального изменения «двойственность культуры» проявляется своеобразно: травматические события, сами по себе несущие определенный смысл, наделяются смыслом членами коллектива, нарушая мир смыслов, неся культурную травму. Если происходит нарушение порядка, символы обретают значения, отличные от обычно означаемых. Ценности теряют ценность, требуют неосуществимых целей, нормы предписывают непригодное поведение, жесты и слова обозначают нечто, отличное от прежних значений. Верования отвергаются, вера подрывается, доверие исчезает, харизма терпит крах, идолы рушатся» [6].

Другими словами, радикальные социальные изменения, несущие «свой смысл», наделяются дополнительным смыслом как ответ культуры той общности, которая испытала травму. Люди переживают травму, и им открываются все новые и новые смыслы.

Культурная травма, нанесенная народу, привела к культурному шоку. Он вызвал тяжелый душевный разлад у большинства граждан. В начале 1990-х годов 70% опрошенных относили себя к категории «людей без будущего». В 1994 году «все возрастные группы пессимистически оценивали свое будущее: в среднем только 11% высказывали уверенность, тогда как от 77 до 92% по разным группам были не уверены в нем». Летом 1998 года (до августовского кризиса) на вопрос «Кто Я?» 38% при общероссийском опросе ответили: «Я — жертва реформ» (в 2004 г. таких ответов — 27%) [45].

В 2011 году Институт социологии РАН опубликовал большой доклад, подводящий итоги исследований восприятия реформы в массовом сознании — с начала реформ до настоящего момента. Большой раздел посвящен «социальному самочувствию» граждан, т. е. состоянию их духовной сферы. В докладе сказано: «Рассмотрим ситуацию с негативно окрашенными чувствами и начнем с самого распространенного по частоте его переживания чувства несправедливости всего происходящего вокруг. Это чувство, свидетельствующее о нелегитимности в глазах россиян самого миропорядка, сложившегося в России, испытывало в апреле 2011 года хотя бы иногда подавляющее большинство всех россиян (свыше 90%), при этом 46% испытывали его часто. … На фоне остальных негативно окрашенных эмоций чувство несправедливости происходящего выделяется достаточно заметно, и не только своей относительно большей распространенностью, но и очень маленькой и весьма устойчивой долей тех, кто не испытывал соответствующего чувства никогда: весь период наблюдений этот показатель находится в диапазоне 7-10%. Это свидетельствует не просто о сохраняющейся нелегитимности сложившейся в России системы общественных отношений в глазах ее граждан, но даже делегитимизации власти в глазах значительной части наших сограждан, идущей в последние годы » [61].

Вот глубина культурной травмы: в духовной сфере практически всего населения России господствует чувство несправедливости . И это чувство порождается не какими-то эксцессами или частными противоречиями, речь идет о несправедливости всего жизнеустройства . Иными словами, травма не залечивается, а воспроизводится из года в год.

В этом докладе сделано такое смягчающее замечание: «Можно предположить, что если бы реформаторы 1990-х годов в свое время сумели предложить и реализовать специальные адаптационные программы для людей предпенсионного возраста, возможно, развитие страны пошло каким-то иным путем и социальное самочувствие старшего поколения россиян было бы не столь пессимистичным» [61].

Это предположение нелогично. Причем здесь предпенсионный возраст — реформа повергла в пессимизм 30-летних! И не в адаптации дело, масса трудящихся именно адаптировалась к антисоциальным условиям жизни, иначе бы она уже не дышала и не отвечала на вопросы социологов. Она (да и большинство разбогатевших) оскорблена несправедливостью всего жизнеустройства . Это проблема нравственная, и ее никакими выборочными «адаптационными программами» не разрешить. Другое дело, что эта несправедливость толкнула большинство не к мятежу, а к аномии, но это нормальная реакция, пока не дошло до крайности. А реформаторы в принципе и не могли ничего «предложить и реализовать»: сама доктрина реформ исключала такие отступления.