Николай Устрялов - Итальянский фашизм

От Капитолия до Тарпейской скалы один шаг. Разумные предостережения, со всех сторон осаждающие Муссолини, настолько хорошо обоснованы и по содержанию своему настолько элементарны, что сам он, несомненно, не может с ними не считаться. В концерте великих держав Италия все же неспособна на первые роли. Есть поэтому нечто непреодолимо фальшивое в итальянском «мессианизме». В известных пределах он еще, пожалуй, имеет свое оправдание в качестве «инструментальной» идеи, но в качестве возбуждающего национальную энергию и патриотический пыл допинга, – но трудно его принимать всерьез. Наше время – не век Наполеона, да и Италия все-таки еще не Франция тогдашних масштабов. Поэтому многое будет зависеть от искусства, от осторожности и дальновидности итальянской внешней политики. До сего времени Муссолини не переходил опасной черты и, не скупясь на «римское жесты», на деле умел проявлять надлежащую гибкость. Окажется ли он Бисмарком новой Италии или ее Вильгельмом II, – покажет будущее. Кое в ком его политика пробуждает в памяти образ Наполеона III: печальная аналогия! [90]. Сам он охотно уподобляет себя Кавуру, противополагая его демократическому доктринеру Маццини (речь в палате 15 июля 1923).

Но уже одни эти уподобления – Бисмарк, Вильгельм, Наполеон III, Кавур – свидетельствуют, что в области самих задач внешней политики фашизм не вносит в историю каких-либо существенно новых мотивов и моментов. Будучи, с одной стороны, преемственным продолжением политики старых итальянских правительств, с другой стороны он представляет собою достаточно знакомое современной Европе явление националистического империализма. Некоторые, правда, считают, что в этом словосочетании кроется внутреннее противоречие: империализм есть отрицание принципа национальностей. Возможно. Но это противоречие жизненно и диалектично: национализм, развиваясь, «становится собственной противоположностью». Так было, так есть.

С этой точки зрения фашизация всех стран не только не разрешила бы удовлетворительно проклятой проблемы международного мира, но, напротив, оттеснила бы с напряженною остротой всю безнадежность попыток ее разрешить в рамках наличной идейно-политической и экономической системы. Фашисты подчас говорят о «фашистских соединенных штатах Европы». Трудно представить себе понятие более нескладное и внутренно порочное: нечто вроде «союза эгоистов» в известной концепции Макса Штирнера. Любопытно, что сами авторы, разъясняя это понятие, подчеркивают, что его содержанием будет «итальянизация всего европейского континента». Но, однако, могут ли, скажем, английские или германские фашисты безропотно «итальянизироваться»? Совершенно очевидно, что английский фашизм стремился бы «сделать мир английским» (согласно фразе проф. Крэмба), а германский фашизм – германским: «истинный интернационал, – пишет Шпенглер, идеолог немецкого империалистического цезаризма, – возможен лишь при условии победы идеи одной расы над всеми остальными, а не путем растворения всех мнений в одной бесцветной массе… истинный интернационал есть империализм» [91].

Фашистская картина истории несовместима с какими-либо «соединенными штатами». Либо повсеместный фашизм, – и тогда «гегелевская» панорама исторической диалектики, либо существенно иная, новая концепция государства, – и тогда «соединенные штаты». Между этими двумя пределами – ближе к первому – вьется змеящийся путь реальной исторической жизни. Русская революция всецело проникнута пафосом второго предела, идеей грядущего международного братства, что, впрочем, не мешает ей в своей реальной политике отдавать надлежащую дань и упрямой «гегелевской» необходимости…

Но почему же все-таки Муссолини упорно твердит о том, что «мы представляем собою в мире новое начало»?

Он противополагает фашизм «всему миру демократии, плутократии и масонства, одним словом, всему миру бессмертных принципов 1789 года». Тут он в известной мере прав. Трудно отрицать, что фашизм знаменует собою явственный кризис формальной, арифметической демократии и старого абстрактного легализма. Этот кризис выражается в различных формах, – сам по себе принцип демократии гораздо более сложен, глубок и жизнеспособен, нежели те или другие внешние его воплощения. Но в итальянском фашизме – наиболее радикальная и острая форма его кризиса. Арифметику сменяет высшая математика и место абстрактной легальности занимает конкретный иерархизм. Прямую аналогию фашизму в этом разрезе представляет собою, конечно, русский большевизм [92]. В странах более прочной демократической культуры процесс идет иными путями.