Максим Калашников - СССР Версия 2.0

Мистер Дюбуа указал пальцем на другого мальчика:

— Вот вы. Что произойдет, если щенка бить каждый час?

— Ну-у, он, наверное, с ума сойдет!

— Возможно. И уж, наверное, ничему не научится. Сколько времени прошло с тех пор, как директор нашей школы в последний раз применял к ученикам розги?

— Ну, я точно не помню… Около двух лет. Тот парень ударил…

— Неважно. Времени прошло достаточно много. Значит, это наказание настолько необычно, чтоб быть значительным, предостерегать и послужить уроком на будущее. Вернемся снова к нашим малолетним преступникам. Очень вероятно, что их не наказывали во младенчестве, известно в точности, что их не подвергали порке за преступления. Обычно все происходило в следующем порядке: за первое преступление «предупреждали» — и зачастую вовсе без участия суда. После дальнейших проступков приговаривали к тюремному заключению, но приговор обычно откладывался, и юнец «отпускался на поруки». Такой подросток мог быть несколько раз арестован и приговорен, прежде чем его наконец наказывали. Затем его помещали в тюрьму, вместе с другими такими же, от кого он мог воспринять только новые преступные обычаи. И если он не творил особенных безобразий во время заключения, приговор ему смягчали и отпускали — «давали помиловку» на жаргоне тех времен.

Такие поблажки могли повторяться из года в год, а тем временем подросток преступал закон все чаще, все с большей жестокостью и изощренностью— и всегда совершенно безнаказанно, только со скучноватыми, но вполне комфортабельными отсидками иногда. А затем вдруг наступало восемнадцатилетие, так называемый малолетний преступник становился по закону преступником взрослым и зачастую через пару недель сидел в камере, приговоренный к смертной казни за убийство.

Мистер Дюбуа снова указал на меня:

— Вот вы. Допустим, что щенка просто отчитали, не наказывая его, и позволили ему пачкать в доме… Только иногда выставляли за дверь, но вскоре пускали обратно, предупредив на будущее, что так делать нельзя. И вот в один прекрасный день щенок вырос во взрослую собаку, так и не научившись не пачкать в доме. Тогда вы хватаете ружье и пристреливаете его. Что скажете по этому поводу?

— Ну, это, по-моему, глупейший способ воспитывать щенка!

— Согласен. Ребенка — тоже. Но кто же здесь виноват?

— Понятно, не щенок!

— Согласен, но все же объясните свою точку зрения.

— Мистер Дюбуа, — поднялась одна из девчонок, — но почему? Почему не наказывали детей, когда это было необходимо для их же блага? И не пороли тех, кто постарше, когда они этого заслуживали? Ведь такое наказание не забудешь никогда. Я имею в виду тех, кто действительно творил безобразия. Почему?

— Не знаю, — нахмурившись, ответил мистер Дюбуа. — За исключением той причины, что использование этого проверенного временем метода внушения понятий об общественном долге и соблюдении законов в сознание молодежи чем-то не устраивало ненаучную, псевдопсихологическую прослойку, именовавшую себя «детскими психологами» или же «социальными служащими». Видимо, это им казалось чересчур примитивным— ведь здесь нужны лишь терпение и твердость, как и при воспитании щенка. Я порой думаю: может быть, им зачем-то нужны были эти беспорядки? Однако непохоже на то: ведь взрослые почти всегда поступают из «высших соображений»: неважно, что из этого выходит.

— Но — боже мой! — сказала девочка. — Мне вовсе не нравится, когда меня наказывают, да и ни одному ребенку это не нравится. Но, когда нужно, мама делала это. Когда однажды меня высекли в школе, мама дома еще добавила. С тех пор прошло уже много лет. И я уверена, что меня никогда не потащат в суд и не приговорят к порке — веди себя как следует, и все будет в порядке. В нашей системе я не вижу ничего неправильного — это гораздо лучше, чем — ох, ужас! — когда за порог не ступить, чтоб не рисковать жизнью!

— Согласен. Юная леди, трагическая ошибочность того, что делали эти люди, заключалась в глубоком противоречии с тем, что они намеревались сделать. У них не было научно обоснованной теории морали. Конечно, различные теории на этот счет у них имелись, и они пытались жить по ним, и над их побуждениями я не склонен смеяться, но все эти теории были НЕВЕРНЫ — половина их была не более чем благими пожеланиями, а другая половина — просто рационализированным шарлатанством. И чем серьезнее они относились к делу, тем дальше были от цели. Они, видите ли, считали, что человек имеет моральный инстинкт.