Исайя Берлин - История свободы. Россия

общественным договором (фр.).

Один из российских критиков Толстого, М.М. Рубинштейн, на которого мне уже приходилось ссылаться, утверждает, что всякая наука использует не подлежащие анализу термины для того, чтобы обозначить сферу деятельности других наук, и что «власть» как раз и оказывается ключевым необъяснимым понятием исторической науки. Однако Толстой уверен в том, что никакая другая наука не в состоянии его «объяснить», поскольку в том смысле, в котором его употребляют историки, этот термин попросту не имеет смысла, ни концептуального, ни вообще какого бы то ни было.

[объясняя] темное темнейшим (лат.).

См.: Война и мир. Эпилог. Ч. 1, гл. 2.

См.: Шкловский В.Б. Цит. соч. (см. сноску 11). Гл. 7, 8; Покровский К.В. Источники романа «Война и мир» // Обнинский и Полнер. Цит. соч. (см. сноску 14).

Эдвард Гиббон (1737–1794), английский историк. Основной труд – «История упадка и падения Римской империи» (1776–1781) (Примеч. пер.).

Генри Томас Бокль (1821–1862), английский историк. Находился под явным влиянием Джона Стюарта Милля. Автор неоконченного, написанного со столь нелюбезных Толстому позиций «научной истории» труда «История цивилизации» (1857–1861) (Примеч. пер.).

Война и мир. Т. 4. Ч. 2, гл. 1.

Несколько слов по поводу книги: «Война и мир» // Русский архив. 1868. № 6. Стб. 515–528.

Война и мир. Т. 3. Ч. 3, гл. 1.

Эдмунд Берк (1729–1797), английский политик и политический философ. Наиболее известное его сочинение – «Размышления о революции во Франции» (1790) (Примеч. пер.).

Цит. соч. (см. сноску 12).

Кареев Н.И. Историческая философия в «Войне и мире» // Вестник Европы. 1887. № 4 (июль – август). С. 227–269.

Там же. С. 230. Ср.: Война и мир. Т. 3. Ч. 1, гл. 1 («две стороны в жизни каждого человека»).

Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Л., 1928–1931. Т. 1. С. 123–124.

Здесь – снова парадокс. «Бесконечно малые величины», интегрирование которых – задача идеального историка, должны быть в достаточной степени единообразны, иначе ничего не получится; в то же время чувство «реальности» именно и состоит в ощущении их уникальных различий.

В наши дни французские экзистенциалисты, исходя из сходных психологических мотиваций, ополчились на все объяснения как таковые, ибо те – не что иное, как наркотик, позволяющий заглушить серьезные вопросы, рассчитанный на недолгий срок паллиатив. Нам предлагается лечить им раны, которые невыносимы, но с которыми нужно стерпеться, и прежде всего – не отрицать их и не «объяснять»; ибо всякое объяснение – это отговорка, то есть отрицание жестоких реалий.

К примеру, Шкловский и Эйхенбаум, чьи работы уже цитировались выше.

«On n’a pas rendu justice à Rousseau… … J’ai lu tout Rousseau, oui, tous les vingt volumes, y compris le Dictionnaire de musique. Je faisais mieux que l’admirer; je lui rendais une culte véritable» («Руссо не воздали должного… Да, я читал всего Руссо, все двадцать томов, включая “Музыкальный словарь”. Я не только восхищался им, я поистине его боготворил» – (фр.).

Мятежник, бунтарь (фр.).

«Война и мир» (фр.).

См.: Boyer Paul (1864–1949). Chez Tolstoy. Paris, 1950. Р. 40.

Духа времени (нем.).

См.: Omodeo Adolfo. Un reazionario. Bari, 1950. Р. 40.

Цит. по: Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Т. 2. С. 309.

См.: Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой.

Война и мир. Т. 3. Ч. 2, гл. 6.

Война и мир. Ч. 1, гл. 3. Заметку на полях см. в цит. соч.

Жихарев С.П. Записки современника. М., 1934. Т. 2. С. 112–113.

Les Soirées de Saint-Pétersbourg. Разговор седьмой: Цит. соч. Т. 5. С. 33–34. «Люди рассуждают о сражениях, не зная, что это в действительности такое. В частности, они имеют обыкновение считать, что все происходит в одном и том же месте, в то время как битва растягивается на два или три лье. Они всерьез спрашивают тебя: Как же вы можете не знать, что происходило в этом сражении, если вы сами там были? Тогда как обычно говорить приходится нечто совершенно противоположное. Разве тот, кто справа может знать о том, что происходит слева? Разве может он знать о том, что происходит в двух шагах от него? Я легко могу себе представить подобную жуткую сцену. На широком поле, усеянном всевозможными орудиями убийства и содрогающемся под ногами людей и лошадей, в огне и в клубах дыма, оглушенный и ошарашенный грохотом ружей и пушек, криками, в которых приказ, или ярость, или это крик предсмертный, окруженный мертвыми, умирающими, изувеченными трупами, охваченный попеременно то страхом, то надеждой, то яростью, пятью или шестью различными страстями -что происходит с таким человеком? Что он видит? Что он может понимать по прошествии нескольких часов? Что он может знать о себе самом или о других? Среди толпы бойцов, весь день проведших в сражении, часто не находится ни единого, не исключая генерала, кто знал бы, за кем осталась победа. Сошлюсь хотя бы на современные сражения, знаменитые битвы, память о которых будет жить вечно, битвы, которые изменили лицо Европы и которые были проиграны только потому, что такой-то и такой-то человек решил, что они проиграны; в этих битвах при тех же самых условиях и не пролив ни единой лишней капли крови ни с той, ни с другой стороны, другой генерал тоже мог заставить собственную страну петь Te Deum и нудить историю записать в анналы нечто противоположное тому, что отныне она будет гласить».