Максим Кантор - Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия

Написал бы Маркс свой «Манифест коммунистической партии» или нет, это не отменило бы череду европейских революций 1848 года, Франко-прусскую войну и последовавшую за ней войну мировую. Толпы рабочих, скандирующих: «Хлеба или свинца!», и генерал Кавеньяк, делегированный для расстрела рабочих, — это совсем не Маркс придумал.

Подобно тому как нет вины Ленина в том, что началась Первая мировая война, которая сделала русскую революцию возможной (или неизбежной), так нет и вины Маркса в том, что в 1848 году пришло время подводить итоги европейской истории.

Фраза «Век расшатался» звучит в мире, когда кончается очередной цикл мирового порядка. Должен прийти человек, который соединит распавшуюся связь времен. В те годы нашлось несколько людей, претендующих на роль спасителя Европы: именно таким был Бисмарк, подобные амбиции имел Наполеон III, вот и Маркс взял на себя эту миссию. Время нуждалось в директивном решении: прусский юнкер стал собирателем германских княжеств (в перспективе — конструктором Европы), племянник Бонапарта, авантюрист, стал президентом, затем императором Франции, в те же годы живописец из Экса Поль Сезанн решил, что восстановит гармонию в искусстве: надо, по его словам, «оживить классику на природе», т. е. воссоздать утраченный порядок.

Восстановление — весьма существенный компонент рассуждений: никто из них не был просто ниспровергателем, но каждый мнил себя восстановителем порядка вещей. Собственно, Луи Наполеон говорил практически то же самое, что и Поль Сезанн; надо сказать, что, когда все эти люди подыскивали слова для выражения идеала, они часто пользовались одними и теми же словами. То, что Маркс обозначал как цель социального развития, выглядит как античный полис, лишенный обязательного рабства; Бисмарк желал возродить рейх, т. е. античную империю; Сезанн хотел приспособить классический канон для современного видения природы — это все тоска по утраченной античной мере вещей. Выражаясь словами Христа: «Не изменять закон я пришел, но исполнить». Подобно прусскому юнкеру и живописцу из Прованса, журналист «Новой рейнской газеты» почувствовал в себе призвание вдохнуть в западную историю новые силы.

Каждый из этих планов претендовал на универсальность: так и во времена крушения Pax Romana существовало несколько проектов переустройства сознания Европы — помимо планов готов или бургундов, помимо логики мелких землевладельцев существовала также христианская доктрина, которая наряду с другими претендовала на глобальный план изменения общества. Все эти проекты состоялись.

«Классика на природе», прусский порядок, призрак коммунизма, бродящий по Европе, — это все разные названия одного и того же явления: пользуясь выражением Гегеля, данное явление следует назвать «мировым духом». Всякий пытался определить мировой дух, выразить его через арсенал понятий, каковым располагал. Однако цель разнородных усилий сходна: все тщились гальванизировать титаническую мощь западной цивилизации. Это не имеет отношения ни к смене цивилизаций (модель Тойнби), ни к угасанию активности этноса (теория Гумилева), ни к закату цивилизации (прогноз Шпенглера). Речь об ином: история Запада подобна истории феникса, она приходит к концу, сгорает и тут же возрождается из огня; то, что в исторических циклах именуется «возрождением», есть оживление античного проекта; внутри данной западной цивилизации, рефлективно-традиционной, и строились рассуждения.

К конкурентам-спасителям относились ревниво. Маркс выделял Луи Наполеона как объект особого презрения, и Бисмарк тоже Наполеона III презирал; так Пушкин концентрировал презрение на историческом писателе Булгарине, а Гоген специальным образом не любил салонных импрессионистов — большой мастер не терпит профанаций.

Трудно отрицать влияние Бисмарка на мировую историю, однако многим показалось, что Маркс повлиял на мир сильнее всех прочих: он в корне изменил историю человечества. Впоследствии выяснилось, что изменения относительны, и тогда на Маркса обиделись. Бисмарк, как полагает большинство, был человеком ответственным, хотел разумного; а Маркс — шарлатан. Не дал бы немецкий еврей (так высокомерно именует Маркса англичанин Тойнби) нам своих таблеток, мы бы жили припеваючи; из-за рецептов «Капитала» совсем худо стало.

Невозможно признаться в любви к Марксу без того, чтобы быть заподозренным в агрессивных наклонностях. Например, поклонников Бисмарка не корят за расстрел Парижской коммуны; но славить Маркса без того, чтобы тебя обвинили в голоде Поволжья, трудно. Произносишь имя, а в глазах собеседника — а как же ГУЛАГ и экспроприация собственности? Надо открещиваться от сталинизма, отрицать концентрационные лагеря, критиковать последователей, которые учение Маркса извратили: вместо ясного утверждения «я марксист» образуется застенчивое объяснение причин, по которым ты (вопреки доводам прогресса) склонен извинять тоталитаризм. Теория идеолога либерализма Поппера, обвиняющая марксизм и гегельянство в возникновении сталинизма и фашизма, внедрение единого понятия «тоталитаризм» и использование этого понятия для определения любого общества, в котором свобода индивида ограничена коллективом, сделали разговор нелепым. С внедрением этого нейлонового, легко растяжимого и внеисторического термина возник эффект знаменитого вопроса Карлсона, заданного фрекен Бок: «Перестала ли ты пить коньяк по утрам?». Ответа на вопрос о генезисе тоталитаризма не существует; можно лишь сказать, что коньяк утром никогда не пили, следовательно, не могли перестать его пить, — иными словами, поскольку единое понятие «тоталитаризм» спекулятивно и в истории культур единого «тоталитаризма» вообще не существует, то и теория открытых/закрытых обществ несостоятельна.