Константин Васильев - История эпидемий в России. От чумы до коронавируса

Это сообщение летописца свидетельствует: во-первых, о том, что «моровое поветрие» (в данном случае чума) считалось контагиозным заболеванием, которое может передаваться посредством здоровых лиц, в данном случае священников, исповедовавших больных; во-вторых, о том, что страх перед эпидемией был так велик, что новгородские власти, которых вряд ли можно упрекнуть в атеизме, решались жечь священников, приходивших в соприкосновение с больными. Н. Я. Новомбергский замечает: «Строгость взыскания за карантинное нарушение не остановилась даже перед чашей с дарами. Приходится только пожалеть, что не всегда светская власть удерживалась на этой трудной позиции и… нередко беспрепятственно дозволяла обобщаться для крестных ходов, молебствий и других церковных служб, вследствие чего зараза распространялась с усиленною быстротою» [99].

Новгородская летопись после только что цитированного сообщения о карантине и о сжигании священников «с теми же людми з больными» говорит о том, что эпидемия в Новгороде прекратилась: «Месяца ноября в 4, в неделю, в Новегороде, на опришной стороне, государьской послании Григорий Никитичь Бормосов спрашивал игуменов и священников и старцев и всех монастырей про мор; и сказали, мору нет нигде». Следовательно, все эти меры принимались с ведома московских властей, а сведения об умерших давали священники.

Нередко было и бегство из пораженного эпидемией города, и количество убежавших из моровых мест, наверное, во много превышало количество умерших.

Однако беглецы попадали буквально из огня да в полымя, так как на заставах настрого было приказано ловить их и жечь: «…А которые люди побегаши из града и тех беглецов имаша и жгаша».

В заключении следует сказать, что нет никакой необходимости искать истоки проводимых на Руси противоэпидемических мероприятий, заимствовании их из-за рубежа, потому что, как и в Западной Европе они появились у нас на основе многовекового опыта народной медицины.

Начало семнадцатого столетия в России ознаменовалось рядом эпидемий «моровой язвы».

С 1601 по 1603 г. на Руси был великий «глад» и вслед за ним «мор»: «Бысть же в земле глад велик, такая же бысть беда, что отцы детей своих метаху, а муже жен своих метаху же и мроша люди яко и в прогневание божие так помроша в поветрие моровое, бысть же глад 3 года» [100].

По свидетельству Рихтера, голод не свирепствовал по всей России. Многие области, такие как: Украина, Казань, Астрахань, Устюг, Вятка и пр., не пострадали. Однако люди, кое-как спасшиеся от голода, умирали от «моровой язвы».

В одной только Москве похоронено было 127 000 покойников, не считая погибших в окрестностях города [101].

Для борьбы с голодом Борис Годунов приказал привезти хлеб с Поволожья, а для борьбы с мором распорядился отрядить особых людей для погребения умерших: «Царь же Борис повеле мертвых людей погребати в убогих домах и учреди к тому людей, кому те трупы сбирати». «Убогими домами» или «скудельницами» назывались в то время братские могилы, где хоронили тела казненных, людей, умерших в «государевой опале», а также самоубийц и погибших от несчастного случая: «Который человек вина опьется или удавится… или сам себя отравит, или какое дурно над собой учинит, и тех при церкви божией не хронити, а над ними не отпевати, а велети класти их в убогех домех» (описание города Шуи, сделанное во время Иоанна Грозного). Эти «убогие или божьи дома» обычно закапывались по мере заполнения один раз в год. Поэтому-то летописи отмечают как некую особенность, имевшую место лишь во время морового поветрия, быстрое закапывание скудельниц: «…с седьмаго четверга октября… положиша в скудельницу 4800 и покопаше, и после того в месяц и 3 дни ноября до 9 числа положиша в новую скудельницу 2700 и покопаша» [102].

Довольно подробное описание этого голода было сделано голландцем Исааком Масса. Приводим выдержки из этого описания. «В то время… во всей Московской земле наступила такая дороговизна и голод, что подобного еще не приходилось описывать ни одному историку. Так что даже матери ели своих детей… ели также мякину, кошек, собак, а от такой пищи животы у них становились толстые, как кооров, и постигала их жалкая смерть; зимою случались с ними странные обмороки и они в беспамятстве падали на землю. И на всех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, собаки и другие животные. В самой Москве было не лучше: привозить хлеб на рынок надо было тайком, чтобы его не отняли силой, и были наряжены люди с телегами и санями, которые каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле и сваливали их туда, как мусор… и когда эти ямы наполнялись, их покрывали землей и рыли новые; и те, что подбирали мертвых на улицах и дорогах, брали, что достоверно, много и таких, у коих душа еще не разлучилась с телом, хотя они и лежали бездыханными… и никто не смел подать кому-нибудь на улице милостыню, ибо собиравшаяся толпа могла задавить того до смерти.