Николай Пирогов - Быть хирургом. Записки старого врача

Кое-как ее успокаивают, но она снова бросается на меня.

– Я женщина! – кричит она. – Я женщина! Вы должны иметь уважение ко мне.

– Я мужчина! – кричу я в свою очередь. – И вы поступайте так, чтобы я вас мог уважать.

Следует новая схватка, и тогда уже нас разводят.

На другой день, как будто ничего не бывало; но Лаврова делает снова глупую выходку: бежит в переднюю подавать шинель приезжавшему на прощанье Александру Витгенштейну.

– Что это ты, матушка, твое ли это дело! – замечает ей потом Екатерина Афанасьевна.

– Да почему же не подать шинель сыну такого знаменитого полководца, как князь Витгенштейн! – восклицает восторженно Лаврова.

Другая интересная особа, к которой нельзя было оставаться равнодушным, Катя Воейкова, была внучка Екатерины Афанасьевны Протасовой, дочь известного не с привлекательной стороны поэта Воейкова – Вулкана (Воейков был хром), уступившего свою очаровательную Венеру воинственному Марсу.

Только что окончившая курс учения в Екатерининском институте, Воейкова переехала на житье к бабушке в Дерпт. Не красавица, но очень милая и интересная, Воейкова была всегда весела и смешлива.

До отъезда моего за границу она нередко занимала мое воображение, но не производила глубокого впечатления. Недостатки институтского воспитания и поверхностного мировоззрения не окупались другими внешними достоинствами.

Тем не менее и я, и многие другие желали нравиться и угождать милой и интересной девушке. Устраивали домашний театр; играли «Недоросля»; я представлял Митрофанушку и очень был доволен: игрою своею вызывал смех и рукоплескания Воейковой.

В других семействах я не был знаком; женское общество было мне чуждо, и потому появление всякого нового женского лица в знакомом мне доме не могло не производить на меня весьма приятного впечатления.

В Дерпте был в то время обычай между студентами приискивать себе во время университетского курса невесту между дочерьми бюргеров, чиновников, профессоров. Жених и невеста дожидались спокойно несколько лет. Был случай, что жених, казенный стипендиат, выдержав экзамен на лекаря, должен был отправиться куда-то в кавказскую трущобу. Он уведомил невесту о своем местопребывании, и она, 18-летняя девушка, никуда не выезжавшая никогда из дома, села на перекладную и, не боясь ехать вместе с попутчиками, молодыми юнкерами и офицерами, явилась живою и здоровою к жениху в захолустье, где и повенчались.

Зато был и другой случай.

Одна невеста, долго ждавшая и не знавшая, где находится ее жених, не устояла и сделалась невестою другого.

Вдруг является первый жених, узнает об измене и, встретив бывшую свою невесту на бале в клубе, задает ей пощечину и исчезает.

Нас, русских, не соблазнял этот немецкий обычай. Только один Филомафитский (профессор физиологии в Москве) вздумал жениться пред поездкою за границу на Марье Петровне, воспетой Языковым:

Да здравствует Марья Петровна,

И ручка, и ножка ее! —

слышалось нередко и на улице, и в сборищах русских студентов как торжественный гимн, воспеваемый в честь русской красавицы, и при словах:

Блажен, кто, законно мечтая,

Зовет ее девой своей!

Блаженней избранника рая —

Бурсак, полюбившийся ей!

– Филомафитский, верно, не причислял себя и взаправду к избранникам рая.

Да, я забыл еще Степана Куторгу [309] С. С. Куторга (1807–1861) – выдающийся русский зоолог; с 1833 г. – профессор Петербургского университета, один из первых русских дарвинистов. , тот влопался в дочку директора училища, в доме которого он квартировал. «Allein kann man nicht sein auf der Erde», – приводил в свое извинение Куторга.

И еще один, мой старый приятель Загорский (элев Академии наук), женился в Дерпте на дочери г-жи Экс и жил с ней очень долго и счастливо. Итак, из 23 русских (21 из профессорского института и двух элевов Академии) переженились в Дерпте трое, а умерло только двое.

Не помню, анализировал ли я себя перед отъездом за границу из Дерпта; дневника я тогда уже не вел целый год и более; но мне кажется мой духовный быт того времени, не знаю почему, чрезвычайно ясным по истечении целых 48 лет.

Я убежден даже, что теперь, в настоящее время [1881 год], мой анализ будет вернее и отчетливее того прежнего, может быть, и не существовавшего. Едва ли этот прежний был бы так беспристрастен, как теперешний.

Начну с главного – моего тогдашнего мировоззрения.

Оно, несмотря на идеализм, еще весьма заметно господствовавший и в германской науке, и в германском мировоззрении, сильно склонялось к материализму, и, конечно, самому грубому вследствие грубого незнания самой материи. Обрядно-религиозное направление, вывезенное еще из Москвы, потерпело полное фиаско. Полное незнакомство с духом христианского учения и вследствие этого незнание или нежелание знать основ христианства из Евангелия и апостольских посланий; полное отрицание загробной жизни как предрассудка и ни на каком факте не основанной иллюзии. Стоицизм должен быть религией ученого.