Майа Шалавиц - Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости

Задолго до того, как у меня возникла наркотическая зависимость, я проявляла поведение, характерное для состояний навязчивости (обсессивно-компульсивного расстройства). У меня это состояние было связано с ощущением страха смерти, который охватил меня с тех пор, как я в трехлетнем возрасте узнала о смертности человека. Я не помню, что послужило поводом для того разговора: может быть, причиной стала смерть моего любимого хомячка в детском саду (он умер от опухоли, которую я до сих пор явственно помню), или он стал результатом моего неуемного любопытства, которое заставляло меня вечно приставать со своими вопросами к взрослым. Мой первый ответ на замечание о том, что люди умирают, звучал так: «Да, но ведь потом они снова оживают, правда?» Наверное, это было либо проявлением рано проснувшегося духа противоречия, либо каким-то сокровенным духовным знанием, которое потом меня покинуло. Насколько я теперь могу судить, именно та непомерная тревожность, которую пробудил во мне тот разговор, привела меня, в конце концов, к ритуальным действиям, наподобие раскачивания на качелях во дворе начальной школы.

С тех пор как я получила такое болезненное знание, страх небытия стал моим ежедневным мучением. Ребенком я без сна лежала в кровати по ночам, пытаясь преодолеть страх неизбежного конца. Я могла бы молиться, надеясь, что существует какая-то жизнь после смерти, но иудаизм, в котором я воспитывалась, как известно, хранит молчание на эту тему. Мои родители говорили что-то насчет того, что люди остаются жить в памяти других, но это звучало не очень утешительно. Я пыталась успокоить себя рассуждениями о том, почему возможно существование – в том или ином виде – бессмертной души, или мыслями о том, что, когда я вырасту, я стану ученым, который научится лечить смерть. Но обычно все заканчивалось тем, что я начинала трястись от страха и сучила ножками, словно надеясь отогнать страшные мысли о неизбежной пустоте.

Мысль о моем полном бессилии в таких вещах постоянно меня расстраивала. Беспокойство о том, что я скоро навсегда исчезну, казалось мне совершенно естественным. Я не могла понять, почему другие люди так легкомысленно относятся к неизбежной смерти. Я не понимала, что у других людей просто нет навязчивого страха, как не знала и того, что фиксация на смерти является частым симптомом навязчивого поведения как при болезни Аспергера, так и при ОКС (синдроме навязчивых состояний). Эрнест Беккер в своей удостоенной Пулитцеровской премии книге «Отрицание смерти» писал, что страх неизбежной смерти «преследует род человеческий, как ни один другой страх», и что этот страх является «движущей силой человеческой деятельности».

Возможно, это не удивительно для дочери человека, пережившего холокост, а теперь я, кроме того, подозреваю, что на меня большое впечатление произвел тот факт, что мама перенесла противораковое лечение, когда я была дошкольницей. Ее саму все время преследовали мысли о ее матери, моей бабушке, которая умерла от этой болезни, и, хотя мне не говорили, что с мамой все хорошо, я все же чувствовала, что с ней что-то не так. Опухоль располагалась у нее на шее, и шрам после первой операции был очень грубым. Я ясно видела, что мама ранена. К счастью, после второй операции шрам почти исчез. Вероятно, это событие в нашей маленькой семье произвело на меня неизгладимое впечатление, потому что я рисовала картинки, на которых изображала маму с «шишкой».

С течением времени мои навязчивые страхи переродились в скрытные навязчивые действия, которые я совершала в попытках умиротворить страх. Счет, запоминание разных вещей, ухищрения для того, чтобы стать последней, кто пойдет в туалет, – все становилось секретным оружием против тревожности, которая осложнялась одновременно агорафобией и клаустрофобией. Даже теперь мне становится страшно, когда я оказываюсь в маленьком тесном помещении или в большой толпе, а особенно в маленьком помещении, забитом людьми. Для того чтобы мне стало легче, я должна встать у двери или у выхода, что часто приводило к стычкам с братьями и сестрами, потому что я никогда не желала сидеть в середине. Я также очень боюсь оказаться далеко от туалета, и поэтому поездки на автомобиле могут иногда повергнуть меня в состояние, близкое к панике.

Я осознала все это много позже, но те страхи – до чудовищного гротеска – напоминали о худших впечатлениях, пережитых моим отцом в детстве, в нацистском лагере. Отец никогда не рассказывал подробностей о тех страшных временах, когда я была маленькой, но все же он каким-то непостижимым образом передал мне свой страх. Является ли это примером эпигенетической передачи наследственного признака – одно интригующее исследование на мышах позволяет предположить, что специфические страхи могут передаваться потомству путем изменения считывающих механизмов ДНК, – я не могу сказать. Но сейчас, когда я это пишу, это все равно кажется мне странным и сверхъестественным.