Харри Янес - Кривая падения

Отец Мартина, поселковый фотограф, был значительно старше матери. Были ли отец с матерью когда-нибудь счастливы — этого Мартин так никогда и не узнал. Старый Хейнрих Таубе был вечно всем недоволен. С утра до вечера он ворчал и придирался к матери из-за всякой мелочи. Когда Мартин стал школьником, он буквально возненавидел отца из-за этого. Ему казалось, что мама, целыми днями пропадающая в саду и хлеву, именно из-за отца такая худая, осунувшаяся, рано поседевшая.

Только под воздействием винных паров отец становился дружелюбнее. Однако матери это как будто не нравилось. Почему — Мартин не понимал. Когда приходили гости и из подвала приносили закрытые сургучом бутылки вина, то отец даже играл с Мартином.

Кроме хозяйства, Хейнриха Таубе и его жену связывал сын. Он был их наследником, их надеждой, он должен был «выйти в люди». Кем именно хотел видеть Хейнрих Таубе своего сына — это, вероятно, ему самому было не вполне ясно. В подробности он никогда не вдавался. Во всяком случае, главное было получить школьное образование и деньги — ведь они дают положение и власть. «Хочу помочь сыну вырваться из этого нищего сословия», — говорил он иногда в кругу собутыльников.

Сын был смыслом жизни этих уже немолодых людей. С момента его рождения Хейнрих Таубе ежемесячно откладывал небольшую сумму на имя сына, чтобы обеспечить его будущее. Он рано принялся за его образование. Где-то он слышал, что дети налету схватывают языки. Каждое утро он спрашивал сына по-немецки: «Ви хаст ду гешляфен?» Мартин должен был отвечать: «Гут, папа!» Вскоре сын уяснил, что сад — это гартен, корова — куу, сыр — кэзе, сцена — бюне. Параллельно шло изучение русского языка. К ним в сад стал приходить Толя, который должен был говорить с Мартином только по-русски. Числа до трех остались в памяти — раз, два, три, но до четырех он так и не сумел дойти. «Пять» ему нравилось, т. к. напоминало эстонское «босяк». Поскольку Толя эстонский язык знал не хуже русского, то языковая практика Мартина на этом и ограничилась.

Мартину разрешалось играть только в своем дворе и в саду. Бегать в поселок вместе с другими ребятами ему запрещали. «Провалишься в какую-нибудь яму или попадешься пьянице под ноги, — обычно заявлял отец. — Наберешься дурных привычек, больше ничего». Мартин мог играть только с теми детьми, с которыми разрешал старик Таубе. А их было немного. Чаще всего Мартин бывал совсем один и, уткнувшись носом в заборную щель, часами смотрел на шоссе. Там кипела жизнь. Люди в повозках, телеги, груженные свиньями, подводы с сеном, маршрутный автобус, поднимающий целое облако пыли. Усадьба Таубе находилась по соседству с орешником, который для жителей поселка служил излюбленным местом гуляний. Там проводились праздники пожарной дружины. Изредка на опушке рощи располагались цыгане. Мартин их слегка побаивался, вернее, их детей. Время от времени в кустарник заглядывали возвращавшиеся из поселка домой крестьяне, чтобы распить бутылку-другую. Мартину нравилось, как они выбивали из бутылки пробку: кто ладонью, кто ударом о бедро, кто о землю, а один толстяк — ударом по животу! Вот здорово! Мартин даже подпрыгнул от удовольствия и поклялся, что, когда станет взрослым, разучит этот трюк. Потом он выскочил из сада и собрал пробки.

Малышом он боялся этих «пропойц», как мама их называла. Они были странные. Когда кто-нибудь из них замечал выглядывающего из-за забора Мартина, и, пошатываясь, направлялся к нему, мальчик пускался наутек. Жутко было, когда мужики затевали драку. Перед глазами Мартина долго стояла страшная картина. Один из собутыльников ударил другого бутылкой по голове. Они стояли друг против друга, как двое поднявшиеся на дыбы медведи, невнятно бормоча и пытаясь схватить один другого. Внезапно что-то сверкнуло, послышался звон разбитого стекла, звериный рев, и больше Мартин не видел ничего, кроме окровавленного лица… Ударивший вскочил на телегу и, хлестнув лошадь, умчался. Мужчина с окровавленным лицом, пошатываясь, направился к колодцу Таубе. Мартин с криком бросился в комнату.

Время стерло в памяти жуткую картину. И не все пьяные мужики были такими уж страшными. Кто-то шутил, кто-то угощал конфетой или пряником. Некоторые даже протягивали через забор бутылку. Мартин испуганно отступал и не притрагивался к ней.

Отца Мартина не считали великим гулякой, но он всегда, как говорится, поддерживал компанию. Даже за садом, в кустарнике. Знакомых было хоть отбавляй, так как наряду с фотографией дополнительный доход давал сад, плоды которого реализовывали в поселке или возили на городской рынок. Злые языки утверждали, что в молодости, когда Хейнрих Таубе торговал на ярмарке, он частенько прикладывался к бутылке.