Антонио Дуран - Том 27. Поэзия чисел. Прекрасное и математика

В этом письме, написанном за несколько часов до самоубийства, чувствуется, что обстоятельства застали Хаусдорфа врасплох. Он писал о самоубийстве несколько раз, и, возможно, эти размышления помогли ему принять тяжелое решение, однако никто не может знать, когда придет последний час. В 1899 году Хаусдорф написал эссе «Смерть и возвращение», на которое оказали большое влияние мысли Ницще о «свободной смерти». В прощальном письме Хаусдорфа, написанном утром в день самоубийства, отчетливо прослеживаются отголоски заповедей Заратустры. «Умри вовремя!» — словно кричат строки письма Хаусдорфа, как если бы он своим достойным поведением хотел показать, что «своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно». Хаусдорф не был готов «повесить сухие венки в святилище жизни», поэтому он выбрал «свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу».

В тот же день Хаусдорф, его жена Шарлотта и ее сестра Эдит приняли смертельную дозу барбитала. По-видимому, их последнее желание было исполнено: их тела были кремированы, а прах захоронен на кладбище Поппельсдорф [9] В неспокойные годы перед Второй мировой войной и во время войны произошло множество трагических эпизодов. Нацистская угроза вышла из границ Германии и обрушилась на многие страны Европы. Результатом стали чистки в рядах польских математиков и преследование немецких математиков. Ужасы войны повлияли на ученых по другую сторону Атлантики, в США, подтолкнув их к участию в создании атомной бомбы. Всё, о чем мы рассказали, неразрывно связано с одним из самых драматичных эпизодов человеческой истории, когда наука столкнулась со сложнейшей моральной дилеммой. .

Могила Феликса Хаусдорфа, его жены Шарлотты, свояченицы Эдит, дочери Ленорыи ее мужа на боннском кладбище Поппельсдорф.

Возможно, наш воображаемый прохожий, к которому мы в начале главы обратились с вопросом о математике и природе человека, отметит, что всё вышесказанное мало помогает понять природу человека как вида. Он посчитает, что противопоставление абстрактного понятия размерности Хаусдорфа и эмоционального контекста его жизни не проливает свет на темные уголки человеческой природы, а, скорее, ставит перед нами новые вопросы. Тем не менее это противопоставление всё равно крайне полезно: именно размышления, вызванные различными вопросами и сомнениями, движут наш разум вперед и помогают лучше узнать человеческую сущность.

Мы уже знаем, где следует искать красоту математики и почему ее сложно увидеть. Мы также знаем, что математику всегда нужно рассматривать в эмоциональном контексте, чтобы воспринять ее красоту.

В этой главе мы перенесемся по другую сторону зеркала и представим, что наш мозг оказался способен понять структуру идей, наделяющую математические рассуждения эстетической ценностью. Теперь попробуем совершить двойное сальто-мортале и попытаемся объяснить, что именно в этих идеях эстетически ценно. Пусть читатель не пугается, ведь мы следуем совету философа Джорджа Сантаяны: «Чувствовать красоту лучше, чем понимать, как мы ее чувствуем».

Чтобы пройти намеченным путем, возьмемся за руки гиганта (не будем, подобно Ньютону, взбираться на его плечи), который проведет нас по этой дороге, полной опасностей. Нашим проводником станет Годфри Харолд Харди(1877–1947) : пацифист в военное время, предположительно гомосексуалист (по словам его ближайшего коллеги), стилист от математики, гурман чисел.

Как и в других главах этой книги, перед тем как изложить мысли Харди об эстетической ценности математики, познакомим читателя с некоторыми моментами его биографии.

Харолд Харди, по своей собственной оценке, был пятым в списке лучших математиков своего времени. Составление списков и рейтингов ему очень нравилось — возможно, оно вполне соответствовало его любви к соревнованиям. Как-то Харди составил рейтинг математической одаренности, в котором присвоил себе 25 очков из 100, своему коллеге Джону Литлвуду — 30, а немецкому ученому Давиду Гильберту, первому математику того времени, — 80. Высшего балла, 100, был удостоен Сриниваса Рамануджан, индийский математик-самоучка, бывший клерк в мадрасском порту, неограненный алмаз, которого Харди, к его великой гордости, открыл миру. Чуть позже мы расскажем о Рамануджане.