Валерий Земсков - Образ России в современном мире и другие сюжеты

Как и современные историки, Полибий был раздосадован влиянием «литературы», приемами, заимствованными из «вымышленных» сочинений. Он утверждал, что трагедия изображает необычайное, а история – реальное, правда, о шаткости границ между «необычайным» и «реальным», не задумывался.

Двусмысленность в соотношении историографии и литературы видна в «Риторике» Аристотеля. Хотя он разделил «историческое» и «вымышленное» повествования, в совокупности они означали не что иное, как «роман», называемый «драмой» [134].

Эта вторичная художественная ремифологизация истории, естественно, не могла тогда быть осмыслена как приговор. Но Аристотель заглянул еще глубже в источник будущей проблемы, написав в «Риторике», что для всех типов и форм речи, в том числе, естественно, и для исторического дискурса, общим является использование метафор, тропов, фигур, т. е. художественных (мифологизирующих) средств.

Происходила и общекультурная ремифологизация как следствие распространения христианства и завоевания древнегреческой и древнеримской территорий варварами. «Чистая» античная история захлебнулась в новом горячем мифологическом «вареве». Происходит ремифологизация и как возвращение к исконной античной мифологии в стремлении защититься от варваров и христианства.

Византийский историк Евнапий (ок. 347 – ок. 420), просвещенный грек-лидиец (Малая Азия), автор «Исторических записок», был убежденным противником христианства. Трагическим героем его истории был дохристианский мир, исполненный «благочестия», но потерпевший поражение. Евнапий считал, что историку необходимо изображать невероятные события (мифологию, чудеса), у него действуют божества, они вмешиваются в события, разрешают конфликты. Конец язычества он изображал как драму и использовал различные приемы драматизации истории. Очевидно влияние Евнапия на позднейших византийских историков, подобно ему, они сближали историю, поэзию, мифологию [135].

Впоследствии окажется, что каждый «поворот ключа» в Большой Истории будет сопровождаться обращением историографии к поэзии, к художественности, к жанрово-стилистическому синкретизму и одновременно тяжбой между прагматически-логическим и художественным дискурсами, пока этот сквозной сюжет не рухнет в современный кризис.

В Средние века историография (помимо хроник) заново рождалась на новой мировоззренческой основе, но с опорой на античную традицию. По словам С. С. Аверинцева, христианство, изменив облик жизни и культуры, не поколебало роли аристотелевского рационализма, логической дефиниции, в том числе в ортодоксальной западной христианской церкви, в теологии, в праве, риторике – это один из самых очевидных симптомов преемственности на переходе от Античности к Средневековью [136]и, добавим, дальнейшей эволюции. В позднем Средневековье развиваются романическое, новое эпическое повествование, религиозная философская «эссеистика».

Европейский рационализм имеет логико-риторический характер, и в его рамках формируется мысль Предвозрождения, культурно-литературная традиция Возрождения. От Декарта, классика европейского рационализма, пролегает прямой путь к философии английского и французского Просвещения и к антипросветительскому бунту немецкого романтизма.

Как и в античном мире, развитие литературы в Новое время предшествует взлету историографии, а историография оказывает обратное воздействие на литературный дискурс.

В просветительско-романтической культуре впервые рождаются новые теоретические представления о цивилизации, историографии, культуре и литературе. В ряду нового и рождение жанра «Истории литературы». В раннем романтизме, вопреки логико-рационалистической механистичности, возникает идея органического развития, а благодаря этому «просматривается единство истории» [137].

И. Г. Гаман, немецкий философ антипросветительского направления, усвоив принципы английского сенсуализма, идеи неповторимости творческих проявлений индивида и различных народов, выдвинул положение об органическом развитии мира на разных уровнях: от неживой природы до человека. С 70-х годов XVIII в. он оказывал сильное воздействие на И. Г. Гердера, вдохновителя движения «Бури и натиска». Тот в свою очередь воздействовал на писателя, поэта, философа Фридриха Шлегеля, который в 1790-х годах сформулировал теоретические идеи йенского романтизма – понимание культуры как вечно незавершенного феномена.