Дмитрий Быков - 13-й апостол. Маяковский - Трагедия-буфф в шести действиях

Насчет желания уехать — или остаться подольше — однозначно сказать трудно: Лиле он жаловался на скуку, мексиканским друзьям говорил, что хорошо бы выбраться в джунгли. Этой мечтой заканчивается и очерк о Мексике: «Я хочу еще быть в Мексике, пройти с товарищем Хайкисом еще Мореном намеченную для нас дорогу: из Мехико-сити в Вера-Круц, оттуда два дня на юг поездом, день на лошадях — и в непроезженный тропический лес с попугаями без счастья и с обезьянами без жилетов».

Думаешь иной раз — не в Париже спасли бы его от самоубийства, как полагал, скажем, Юлиан Семенов, а здесь, в Мексике. Она была для него тем же, чем Африка для Гумилева: мечтой о первозданном мире, еще хранящем жар рук Творца. Тут бы ему осуществиться, а не в «снеговой уродине», тут, где письма к полузнакомой женщине подписывают «целую следы ваших ног», среди естественного гиперболизма кактусов и страстей. Тут бы он не соскучился.

ДЛЯ ЧЕГО ПИШУ НЕ РОМАН.

Как это было бы прекрасно, и как легко в это поверить!

Представить Маяковского оставшимся в Латинской Америке.

Работу нашел бы. В крайнем случае играл бы в карты, а еще лучше на бильярде, содержа на выигрыши всю мексиканскую компартию.

А в пятьдесят пятом они приметили бы друг друга, ведь такие вещи всегда взаимны: он обратил бы внимание на рослого аргентинца с пышной шевелюрой, высоким бледным лбом, астматическим дыханием, но движениями спокойными и точными, как у него самого. А молодой аргентинский врач заметил бы — нельзя не заметить!— очень высокого, краснолицего, как индеец, бритоголового иностранца лет пятидесяти, а впрочем, без возраста. Седая щетина на черепе и бурых щеках. Почему иностранец? Ну, что-то такое. Нет печати пришибленности, которая лежит на местных угнетенных, и мрачноватого авантюризма, который отличает революционеров. Ясно, что отбрить может, но стрелять не будет.

— По-моему, я вас где-то видел, сеньор,— сказал бы общительный аргентинец.

— Это едва ли,— сказал бы иностранец.

— Вы немец? Француз?

— Бывал, но не оттуда. Неважно. А вы что здесь делаете?

— Я врач местной больницы, к вашим услугам.

— Врач — хорошо,— сказал бы иностранец отрывисто.— Если бы все сначала, я бы, может, тоже.

Они прошлись бы по городу, зашли выпить кофе, и аргентинский врач рассказал бы о своих путешествиях по латиноамериканским лепрозориям.

— Я тоже много путешествовал,— сказал бы высокий иностранец.— Теперь здесь. По-моему, здесь сейчас самое интересное место. Здесь получится то, что не получилось в России.

— А почему не получилось в России?— с горячим любопытством спросил бы молодой врач, который в последнее время много об этом думал.

— Климат,— неохотно ответил иностранец, катая папиросу из угла в угол большого темно-лилового рта.— И большая слишком. Там и не могло ничего получиться. Очень все друг друга ненавидят, понимаете? Здесь климат другой.

— Знаете,— во внезапном порыве откровенности сказал бы молодой врач, хороший революционер, но плохой конспиролог.— Это вы не по Марксу рассуждаете. Маркс ни слова не говорит про климат…

— Вы читали Маркса?— спросил бы иностранец без любопытства.

— Конечно! Постоянно его перечитываю.

— Ну и зря,— сказал бы иностранец.— У нас один поэт попробовал его почитать и повесился.

Они бы заспорили о Марксе, чувствуя, вопреки всем расхождениям, нарастающее взаимное доверие. К иностранцу подошла бы местная танцовщица и присела к нему на колени, как в кресло. Чувствовалось, что они давно знакомы.

— Если бы вы были настоящим марксистом, я бы многое вам мог рассказать,— пылко сказал бы молодой врач.— Но вы не разделяете мои взгляды, и потому, увы…

— Да чего рассказывать,— сказал бы иностранец.— Вы собираетесь отплыть на Кубу на яхте, у вас тут целый подпольный комитет.

Молодой врач вскочил бы и сунул руку в правый карман.

— Да не шпик я, не бойтесь,— сказал бы иностранец, сидя все так же неподвижно.— Non espia . Нечего хвататься за пушку ( el pistola ). Весь Мехико знает про ваш секретный поход, конспираторы ( culos ). Сам бы с вами пошел, но неохота.

— Почему же?— спросил бы молодой врач, оскорбленный в лучших чувствах.

— Вы хотите стрелять,— сказал бы иностранец.— А из стрельбы опять ничего не получится.

— Революцию не делают без стрельбы!— надменно повторил бы молодой свою любимую мысль, осенившую его когда-то под звездным небом Мачу-Пикчу.

— Со стрельбой делают sedición ,— сказал бы иностранец.— А revolucion делается вот тут,— и постучал бы пальцем по бритой голове.