Ирина Паперно: «Если бы можно было рассказать себя...»: дневники Л.Н. Толстого

В одной из принадлежавших юному Толстому тетрадей находим следующую запись, которую редакторы Полного собрания сочинений сочли упражнением по французскому языку: “Le passО est ce qui fut, le futur est ce qui sera, et le prОsent est ce qui n’est pas. C’est pour cela que la vie de l’homme ne consiste que dans le futur et le passО et c’est pour la mРme raison que le bonheur que nous voulons possОder n’est qu’une chimПre de mРme que le prОsent” [“Прошедшее — это то, что было, будущее — то, что будет, а настоящее — то, что не существует. — Поэтому жизнь человеческая состоит лишь в будущем и прошедшем, и счастие, которым мы хотим обладать, есть только призрак, как и настоящее”] (1: 217).

Этот вопрос беспокоил, конечно, не одного Толстого: у него была долгая предыстория. Впервые свое недоумение — что такое время? — выразил Августин в одиннадцатой книге “Исповеди”: будущего еще нет, прошлого уже нет, а настоящее преходяще. Обладает ли в таком случае время реальным существованием? Что есть настоящее? Что есть день? Даже единый день не целиком находится в настоящем, рассуждал Августин, некоторые часы дня находятся в будущем, другие в прошлом. Час? Но и час составлен из “убегающих минут”. По словам Августина, “настоящее не занимает пространства”. Его решением было поместить прошлое и будущее в пределы человеческой души (или разума) как воспоминание и как ожидание. Прошлое и будущее — образы, запечатленные в сознании как следы, — лежат в области настоящего, которое, таким образом, приобретает подобие существования [7]. На протяжении столетий философы повторяли и видоизменяли эти доводы. В середине XIX века, после Канта и Шопенгауэра, вопрос о существовании и несуществовании времени в его отношении к человеческому сознанию был уже темой юношеских сочинений. C конца XVIII века время как объект познания индивидуума cтало также предметом предпринимаемых писателями экспериментов в области повествования, и Толстому предстояло сыграть немаловажную роль в этих попытках “ловить время за хвост”. В юные годы в своем личном дневнике он разрабатывал первые “домашние” методы по управлению течением времени при помощи повествования. Зафиксированное в дневниковой записи, прошлое останется с ним; запланированное в письменном виде, будущее уже существует. Создавая “будущее прошедшее” и “настоящее будущее”, Толстой отчасти успокаивал страх бесследно проходящей жизни. Но в одном пункте его усилия не привели к желаемому результату: ему не удавалось ухватить настоящее.

В марте 1851 года молодой Толстой взялся за дело, которое он давно уже обдумывал: написать полный отчет об одном прожитом дне — “Историю вчерашнего дня”. Его выбор пришелся на 25 марта. Главным образом, он думал о внутреннем: “Давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня” (46: 279). Это был эксперимент: что будет, если рассказать все, что проходит в человеке в один день?

Как оказалось, за двадцать четыре часа работы, растянувшейся на три недели, Толстой продвинулся не дальше утра. Объем текста достиг печатного листа (“История…” занимает около двадцати шести страниц типографского текста). На этом Толстой остановился. К этому моменту он, по-видимому, понимал, что предпринятое им дело обречено на провал не только по причине исчерпаемости материальных ресурсов (“не достало бы чернил на свете… и типографщиков”), но также из-за ограничений, заложенных в самом процессе повествования.

“История…” начинается в самом начале дня: “Встал я вчера поздно, в 10 часов без четверти”. За этим следует объяснение причины, соотносящее это событие с событием, произошедшим накануне: “…а все от того, что лег позже 12”. Здесь рассказ прерывается заключенным в скобки замечанием, включающим это второе событие в общую систему правил: “(Я дал себе давно правило не ложиться позже 12 и все-таки в неделю раза 3 это со мною случается)”. Повествование продолжается уточнением обстоятельств, приведших к этому поступку: “Я играл в карты” (1: 279). Отчет о событиях прерывается очередным отступлением — размышлениями повествователя о том, почему люди играют в карты. Через полторы страницы Толстой возвращается к описанию карточной игры. Повествование продвигается с трудом, толчками — не столько как рассказ о событиях и поступках, сколько как исследование умственной деятельности героя-повествователя — тех размышлений, которые сопровождали как его действия, так и акт повествования о них. На последней странице неоконченной “Истории…” мы находим героя в постели — он так и остался на пороге вчерашнего дня.