Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

Треножник (алтаря или жертвенника) – атрибут жреца, причастного высшим силам. Власть земная должна получить благословение от власти небесной: «несть бо власть аще не от Бога». В Византии рядом с парадным креслом императора ставили пустое кресло для Царя Небесного Иисуса Христа. И власть небесная всегда «главнее» земной. Ощущением тайной причастности высшей силе тешили себя многие поэты. То же понимание двуглавости верховной власти можно найти у Пастернака, напечатавшего в «Известиях»1 января 1936 года стихотворение «О Сталине и о себе», буквально повторяющего слова Мандельштама, только в качестве напарника вождя Пастернак, конечно, видит себя…

Похоже, что и Сталин понимал значение Поэта как опоры власти, а значит, фигуры священной, неслучайно его столь пристальное внимание к литературе и искусству. Во власти поэтов и казнить царей на веки вечные, по Гейне, «Того, кто поэтом на казнь обречен, и Бог не спасет из пучины…» 506Мандельштам обращался к Сталину именно потому, что верил в их «знанье друг о друге» и в свою значимость: «Я говорю за всех с такою силой, /Что нёбо стало небом…» (тоже стихотворение 1931 года).

Стоит заметить, что великие поэты всегда жили и творили при великих дворах, царских, королевских, императорских и т.д. Будто обе сакральные власти не могли друг без друга. И в самом деле, большой эпический художник не мог творить без материальной поддержки со стороны власти, и уж тем более не мог без ее поддержки стать литературным каноном, народным кумиром. А власть нуждалась в «духовном авторитете», в прославлении, в увековечении. И потому изгнание для поэта – одна из самых жестоких кар. Пушкин – характерный пример. Вкусив тоски изгнания, он рад был «вернуться на службу». И его «Стансы» (1826) полны верноподданнических излияний.

Здесь точно такой же «ход»: мол, казнь декабристов меня не пугает, Петр, наше всё, тоже круто начинал – казни принимаются ради близости к трону. Так что Мандельштам опирается на глубокую традицию.

Эти слова можно полностью отнести к Сталину. Вот и Пастернак в своих «Стансах», написанных в том же что и «Сохрани» 1931 году, обращаясь к Сталину и его эпохе, просто перефразирует Пушкина:

«Заодно с правопорядком» – как это чудесно звучит и подходит ко всем эпохам. И Пастернака казни тоже не пугают (глядит на вещи без боязни) – интересное совпадение.

У Пушкина (не могу не съехидничать) есть еще более позорный стишок: «Друзьям» (1828).

Даже Николай постеснялся это опубликовать. Бенкендорф написал поэту об этом стихотворении: «его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано». В качестве льстеца Пушкин был не нужен, лесть троны не укрепляет – укрепляет слава.

Но Мандельштам готов был и на более высокую цену, чем просто примирение с казнями – по российским меркам дело житейское. Он был готов отказаться от своей кровной традиции, от «чаши на пире отцов» и от «чести своей» и стать опричниной новой власти вместе с Пастернаком, Багрицким и другими своими соплеменниками. Отказавшись от своего прошлого и от близких, они учились не знать пощады к своим и чужим. Мандельштам отличался от них тем, что «догадывался» о тщете своих усилий.