Array Сборник статей - Нации и этничность в гуманитарных науках. Этнические, протонациональные и национальные нарративы. Формирование и репрезентация

Анализ мемуаров показывает время не как хронику, но как темпоральность – неравномерное и запутанное время текста. Во-первых, это время высказывания – в обоих анализируемых случаях это тексты, написанные пожилыми людьми как завещание. Сразу оговорюсь, что ни один из авторов не является историком или даже гуманитарием – оба инженеры. Саволайнен пишет коротко, его текст отличается будничностью и стилистической простотой, которая открывает интенсивность и «густоту» образов: «барышня в фетровых ботах тюкала ломом мерзлые какашки. Так местные власти трудоустраивали эвакуированных». Риехкалайнен же во время написания своей книги осуществил путешествие по местам ссылки, собрал фотографии и документы, постарался сделать это с опорой на фактический материал. Его книга не лишена сентиментов и риторических вопросов, личная история вплетена в повествование, она не является замкнутым высказыванием, складывается ощущение, что он снабжает текст отступлениями и комментариями для легитимации своего права говорить.

Во-вторых, время внутри текстов течет нелинейно и хаотично: это пересылки с места на место, калейдоскоп имен и пересекающихся судеб. Отец Юрье Риехкалайнена был директором сельской школы, ярым коммунистом [536], отец Арво Саволайнена – учителем физкультуры и географии в той же школе, беспартийным. Оба они были арестованы во время коллективизации и объявлены кулаками. Начало репрессий воспринималось как нелепая ошибка, «ждали, что всех скоро отпустят» [537]. Это «скоро» разворачивается сбитой темпоральностью текста: время то сжимается, то расширяется, причем в пределах короткой фразы. «Мама регулярно ходила в Кресты, стояла длинные очереди. Потом однажды ей сообщили, что отец осужден на 10 лет без права переписки. Только спустя лет 30 мы все узнали, что это означало расстрел». Момент ареста отца Риехкалайнена был более ожидаем в силу его директорской должности, к нему «готовились», но это не помогло легче пережить травму, и надежда найти отца вновь жила еще десять лет. Матери Риехкалайнена выплатили компенсацию – две месячных зарплаты мужа, эти деньги финны называли nahkaraha («деньги за шкуру»).

В обоих текстах присутствуют описания жизни в Блокадном Ленинграде, и в этом состоит еще одна уникальная особенность источников – они одновременно входят и в корпус «зоновской», и блокадной литературы. События зимы 1941–1942 гг. описаны как нечто обыденное, упоминаются случаи каннибализма, голодных смертей.

Дорога жизни становится дорогой ссылки ингерманландцев. Кажется удивительной абсолютная покорность людей с багажом в 30 кг вещей на человека, но все встает на место, когда приводятся распоряжения, в которых значится «эвакуация и специальное переселение» – люди не понимали что это значит, думали, что скоро вернутся домой, а разъяснений им не давали.

По детали, обрывку достраивается атмосфера времени. Иногда действия органов кажутся издевательскими. Так, выгрузка депортированных финнов в новом месте проживания – в окрестностях Тикси – сопровождалась песней «Широка страна моя родная», что Риехкалайнен осуждает как неприкрытый садизм. В тексте Саволайнена упоминается, что эта песня была популярна и звучала из всех радио-точек. Пространственное измерение текстов также имеет сложную структуру, оба автора детально описывают пересылки, остановки в медленном пути. Для Риехкалайнена с матерью, видимо, как для более опасных «врагов народа», уготовано новое место на устье Лены. Саволайнен попал на Лену вследствие страха его бабушки отстать от знакомых: они могли остаться в Зиме, Иркутской области, но «поехали дальше, к гибели».

Не претендуя на научность, эти тексты обладают большим образным потенциалом, заставляют воображение работать. Иллюстрации у Риехкалайнена – в основном портреты людей, архитектура, справки и выписки. Фотография всегда конкретна, она выхватывает момент реальности и этим она с одной стороны более репрезентативна, чем текст (сильнее запоминается), но, с другой стороны, отсутствие фото в силу отсутствия камер и нужды снимать секретную операцию оставляет поле воображаемого открытым. Этот же принцип, несмотря на наличие множества изображений после освобождения немецких концлагерей в Восточной Европе, был использован в фильме «Шоа», где на протяжении 9 часов ведутся разговоры в уютном интерьере или кафе, представлены картины мирной жизни современности – и тем страшнее свидетельские комментарии.