Константин Шилов - Борисов-Мусатов

При любом садовом времяпрепровождении тут как тут оказывался проворный Витя. И не только кататься мастер, но и «саночки возить» не прочь — первый, где цветы выращивать, саженцы прививать. «Садовод» — так прозвали его домашние. И дочери милы Эльпидифору Борисовичу, особенно Леночка, младшая, ласковая тихоня, но сын остался для отцова сердца любовью первой и трудной…

Из должности вернувшись, опустясь в кресло, разглаживая большую, надвое расчесанную бороду — в то время как под тихий говор и звяканье посуды за стеной накрывала с дочерьми на стол Евдокия, — смотрел Эльпидифор в окно на стриженый затылок сидящего на корточках перед новой цветочной рассадой своего маленького Садовода… Уж куда и как идти такому-то в жизнь? Вопрос, правда, он, Эльпидифор, уже предрешил — нашел вот Виктору и Груне домашнюю учительшу хорошую — Катерину Никифоровну. И собственным примером решил взять. Пройдя шахматовскую выучку, чиновниками управления уважаемый, с детьми, пожалуй, он больно суров. Да Дуняша знает, отчего «суровость» — от мягкости… Строго проверяя по утрам, как детьми выучены уроки, припоминал при случае Эльпидифор, как сам грамоту одолевал, как еще при старом барине силился постичь иные языки — французский и немецкий…

С Дуняшей мирно порешили: девочкам и без большого образования можно, участь женская особлива… А Виктору почва нужна тверже твердого. Тут уж либо гимназия, либо, что скорее, училище реальное подойдет. Туда, помимо дворянства, их брату, мещанину, двери пошире открыты… И парнишка не без способностей… Эльпидифору вспомнилось, как еще года четыре тому увидел он забавные Витины карандашные каракули — все паровозики, тянущие вагоны; взял и накупил тогда сыну карандашей и красок… И вот поди ж ты — бывает, не оторвешь десятилетнего мальчишку от рисования… Ну да пора, пора, все — чередой своей… Да и многие именитые горожане и почтенные «их степенства» наследников в реальное отдают, и непременно — в 1-е, в Александро-Мариинское… Мальчик хворый, что ни весна — худо себя чувствует, а нраву живого — каково одно на другое наложится?

…И живость его странная: то возится с голубиной почтой, воздушных змеев с крашеными хвостами и разноцветные шары запускает, то в легкомыслии до нехорошего озорства дойдет — вроде как уговорит Агриппину зимой, в мороз, амбарный замок лизнуть, то вдруг — вот этак часами может на какой грядке с петрушкой тихо сидеть, пока не окликнешь… И попал взгляд Эльпидифоров на картиночку в темной рамке, в углу. Ловко все же тушью нарисован зимний пейзажик! Как же не радость: с год назад на именины отца был тот подарок, и, не скрывая удовольствия, светлея лицом, указывает он теперь гостям на маленький обрамленный листок бумаги: «Вот… Это вот мне Виктор презентовал!..» И Эльпидифор с еще более смутным чувством подсматривал за сыном: все так же недвижен светловолосый затылок, печально-знакомо ушедший в плечи — короткие волосики белеют на закатном солнце… И чего же он там сейчас нашел? Какие такие тычинки или венчики?.. Во что может натура такая развиться?.. Нет, ей — чего покрепче, узду надежную, основу — попрочнее…

Мерно плывшие, трезвые эти мысли не остановились, ткнулись, как лодка носом — в песок. Виктор оглянулся внезапно. И не понять, не представить даже, сколько тайной радости просверкнуло в узковатом разрезе его глаз!..

«Милые, кроткие, внимательные и зоркие глаза, которые как будто смотрят в глубь предмета…» — спустя четверть века их сразу же узнает на фотографии художника Борисова-Мусатова, раскрыв первую книгу о нем, бывший саратовский реалист, писатель А. М. Федоров. Из глубокой дали глянет этот взор — и случится чудо. И собственный первый день в реальном, и лица почти всех собравшихся в классе тридцати восьми человек окажутся для Федорова по-особому памятны благодаря образу одного соученика — Виктора Мусатова:

«Помню, что он в первый раз пришел в класс уже после молитвы. И все сразу обратили внимание на эту крошечную горбатую фигурку, с слабо, несколько назад посаженной стриженой головой…

Конечно, все глаза невольно обратились на него, и, вероятно, он смутился, потому что присел где-то на первом свободном месте, на одной из задних парт.

Но директор подозвал его к себе, ласково положил ему руку на голову и сказал приблизительно так:

— Ты меньше всех, так садись тут вот, поближе, а то не увидишь ничего.

И указал ему место на первой парте подле кафедры… Своей трогательной лаской старик директор как будто призывал и нас относиться к бедному мальчику бережно и деликатно и не обижать его…»