Анна Холландер - Пол и костюм. Эволюция современной одежды

Именно производство образов, а не только одежды, в эпоху модерна ответственно за представление, что все элегантное носит совершенно мимолетный характер. Элегантным может быть даже то, что само по себе жестко, плотно и неподвижно. Фотографы моды начиная с 1930-х годов подчеркивают зависимость желаемого внешнего вида от полностью эфемерного визуального насыщения, гармонии мгновения, которое существует в своей тотальности и так же тотально меняется, причем перемена эта свершается мгновенно, процесс перехода незаметен. Бóльшая часть одежды, в которой люди соответствуют этим образам, сейчас создается оптом, неизвестными работниками, зачастую из неведомо как производимых тканей посредством невидимых процессов, которые можно приспособить к изготовлению уже других комплектов в больших количествах в кратчайшие сроки. Каждому из таких комплектов отпущено всего лишь несколько идеальных моментов, и затем его заменят другим. В 1930-е годы и позже, под влиянием модной фотографии, а еще больше — кино, одежда не просто выглядела «одноразовой», но сама ее красота стала зависеть от быстрых перемен обстановки и атмосферы. Так мода начала все больше и больше походить на череду демонстрационных костюмов — в этом направлении она с тех пор и развивалась.

Грета Гарбо и Эррол Флинн, или Чарлтон Хестон и Софи Лорен, или Ричард Гир и Гленн Клоуз всегда оставались собой — в современном ли костюме или в романтических нарядах, в изысканных платьях и мехах или в скучной рабочей одежде. Поэтому становилось все яснее, что человек эпохи модерна может полностью преображаться благодаря одежде, в зависимости от настроения или случая, не теряя своего подлинного «я» и не лишаясь цельности натуры — а главное, не заботясь о социальных обстоятельствах. Особенно это касалось женщин, которым, как традиционно считалось, свойственны быстрые эмоциональные перемены.

Человек эпохи постмодерна, уже независимо от пола, узнал: мало того что в шкафу одного человека, как в театральной костюмерной, могут уживаться разные гардеробы, — их можно объединять и перемешивать. В этом новом мире, далеко за пределами классического кинематографа, в мире музыкальных видеоклипов и свободных, совмещающихся, ничем не скованных фотоизображений, старые джинсы, блестки, нежные оборки и черные солдатские ботинки носят не по очереди, а вместе. Новая свобода моды в последней четверти XX века позволила не создавать новых форм, но довольно дерзко играть со старыми, неподатливыми и прочными, выпуская на волю стремительный поток образов, пульсирующую волну смешанных смыслов.

После Второй мировой войны подлинная сила массовой моды впервые получила полное признание. Лишь тогда идея «тирании» начала прочно ассоциироваться с дизайном модной женской одежды. Послевоенная эпоха была одним из тех периодов, когда в одежде были сильно маркированы половые различия, так что открытая демонстрация бурной сексуальной фантазии в моде снова стала исключительно женской и очень заметной привилегией. Возвращение к домодерным обстоятельствам в моде и в сексуальной жизни происходило так, как если бы грандиозных освободительных и объединительных движений 1910-х, 1920-х и 1930-х годов вообще не было. Женщины хотели вернуть себе привилегии, приписываемые им прежними романтическими фантазиями, и в тот момент не желали замечать издержек этих привилегий. Сексуально-освободительная битва казалась выигранной раз и навсегда, как война; можно было позабыть, против чего она вообще велась, и вернуться к радостям романтики и опасностям ухода от реальности.

Мужская мода стала еще более трезвой, жесткой и подчеркнуто сдержанной, в то время как бизнес женской моды расцвел, продвигая и подгоняя сексуальные фантазии обратно в необъятный мир эротического подчинения и нарциссизма под маской скромности, в мир длинных волос, собранных в узел лишь затем, чтобы потом распустить их одним движением, в мир тесно перепоясанных талий, ждущих, пока их освободят мужские руки, мир мириад юбок, под которыми скрывается награда. Кристиан Диор, словно реинкарнация Ворта, предложил женщинам недостижимые и усложненные образы, для поддержания которых требовалось множество скрытых усилий. Идеал «ангел в доме» тоже был возрожден, и представительницы среднего класса вновь возмечтали иметь по пять детей и самостоятельно печь хлеб, вместо того чтобы становиться нейрохирургами и сенаторами, как они того хотели в 1930-е годы.