Станислав Рассадин - Самоубийцы

Если бы цензор ткнул пальцем именно в это место, разве не мог бы Эрдман возразить по-леоновски:

— Это не я говорю! Это мой герой, мне во всех отношениях несимпатичный!

Но цензор, притом высочайший, Сталин, не стал размениваться на такие мелочи.

И знал, что делал.

Потому что сам Подсекальников, ничтожнейший из ничтожных, вдруг начинает расти. Сперва лишь в своих собственных глазах: окруженный непривычным вниманием, он стремительно эволюционирует от самоуничижения, свойственного большинству ничтожеств, до самоутверждения, свойственного им же.

Его триумф — телефонный звонок в Кремль: «…я Маркса прочел, и мне Маркс не понравился». Но мало-помалу от подобного идиотизма он дорастает до монолога, который — соборным хором! — могла бы произнести вся русская литература, озабоченная сочувствием к «маленькому человеку». От Гоголя с Достоевским до Зощенко:

«— Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне дала за это, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы — вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания: „Всем. Всем. Всем“, даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю — всем, но не мне. А прошу я немногого. Все строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания — все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье».

И еще:

«— Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради Бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: „Нам трудно жить“. Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот. Вы за стройкою даже его не услышите. Уверяю вас».

«Право на шепот»…

«Право на отдых» — назовет одну из своих самых смешных и самых трагических песен Александр Галич. И укажет то место, где это право можно осуществить сполна: «Белые Столбы», психушка, где «шизофреники — вяжут веники, а параноики — рисуют нолики». Всяк делает, что он хочет, получив наконец ту свободу от государственного присмотра, о которой, как о последней милости, возмечтал Семен Подсекальников.

Его монолог — это уже не смех победителей, а смех побежденного . Не о персонаже, конечно, речь — ему вообще не до смеха; речь о писателе, сполна осознавшем трагизм бытия. Но имеющем свободу смеяться.

«Отказ героя от самоубийства… переосмыслился, — сказала о пьесе „Самоубийца“, назвав ее гениальной, Надежда Яковлевна Мандельштам, — жизнь отвратительна и непереносима, но надо жить, потому что жизнь есть жизнь… Сознательно ли Эрдман дал такое звучание или его цель была попроще? Не знаю. Думаю, что в первоначальный — антиинтеллигентский или антиобывательский — замысел прорвалась тема человечности. Это пьеса о том, почему мы остались жить, хотя все толкало нас на самоубийство».

Но в самой пьесе жить остаются не все.

В ее тексте (не появляясь на сцене — чтоб сильней, неожиданней был финальный удар?) поминается некий Федя Питунин: «Замечательный тип. Положительный тип. Но с какой-то грустнотцой, товарищи. Надо будет в него червячка заронить. Одного червячка. А вы слышали, как червяки размножаются?»

И вот в тот самый момент, когда уже, кажется, невозможно взять нотою выше вопля, изданного Подсекальниковым, нота будет взята:

«— Федя Питунин застрелился. (Пауза.) И оставил записку.

— Какую записку?

— „Подсекальников прав. Действительно жить не стоит“».

Занавес.

Невероятная пьеса ухитрилась проделать такой путь: сперва — водевиль с потным запахом балагана, затем — трагифарс, а в финале — трагедия. Вполне созвучная, скажем, самоубийству Есенина с его прощальным:

Значит, жить не стоит.

Естественно, власть отреагировала так, как и должна была отреагировать. Запретила комедию к постановке (не говоря о печатании) — сперва Мейерхольду, потом и Художественному театру, все более обретавшему статус официального. Зря Станиславский рассчитывал на последнее, тáк объяснив мотивы своего обращения к «глубокоуважаемому Иосифу Виссарионовичу»: