Василий Ключевский - О нравственности и русской культуре

И мирный русский народ, убеждал историк, займет свое место в этой мирной семье народов.

Много прекрасных проникновенных слов написал Ключевский о Пушкине. Однако он счел нужным не без изящества признать: «О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует».

Особым вдохновением отмечена статья «Евгений Онегин и его предки». Только Ключевскому могла прийти в голову мысль создать «родословную» литературного героя – доискаться, откуда и как попал Евгений Онегин в русское общество Этот герой – «забав и роскоши дитя» – не был печальной случайностью или нечаянной ошибкой. Ключевский показывал, что «у него была своя генеалогия, свои предки, которые наследственно из рода в род передавали приобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривления».

Вооружившись, по собственному признанию, «методом Татьяны», историк вслед за героиней «пробирается украдкой» в кабинеты людей того времени, разбирает читанные ими книги с оставленными на полях отметками и вопросительными крючками и размышляет над ними. Полет фантазии ученого воссоздает галерею не лишенных гротеска образов российского дворянства начиная с XVII в., от прапрадеда, прадеда, деда и отца Евгения Онегина и завершая его возможными потомками. Замечу, кстати, что эта статья далеко не единственная научная «шутка» Ключевского – назову хотя бы очерки об историческом значении кнута и палки, о том, что может начертать женская игла или что можно прочитать по дамскому костюму, не говоря уже о его знаменитых афоризмах и сатирических литературных набросках. Однако все эти «шутки» всегда базировались на серьезном научном фундаменте.

К 50-летию со дня смерти M. Ю. Лермонтова Ключевский написал о нем, как он выразился, «поминальную» статью под названием «Грусть». Для Ключевского внутреннее содержание поэзии Лермонтова было сложным состоянием души, которая, как и грусть, «лишена счастья, не ждет, даже не ищет его и не жалуется». Он утверждал, что Лермонтов был певцом личной грусти, а не мировой скорби.

Ключевский показывал сложное отношение Лермонтова к воспитавшей его среде, которая «утонченностью и ненужностью воспитанных ею чувств» напоминает барскую теплицу с прихотливой флорой, «способною занять ботаника только разве тем, что она служи! удачным опытом борьбы с климатом и хозяйственным смыслом». Лермонтов, пишет он, усвоил много дурных привычек и недостатков этой среды, но в нем существовало неодолимое нравственное отчуждение от нее и поэт:

Он обильно цитирует Лермонтова, в том числе приводит строки:

Историк считал, что «личное чувство поэта само по себе, независимо от его поэтической обработки, не более как психологическое явление. Но если оно отвечает настроению народа, то поэзия, согретая этим чувством, становится явлением народной жизни, историческим фактом».

Находясь между вялым фатализмом Востока и энергичной самоуверенностью Запада, грусть в России приняла своеобразный оттенок национальной религиозности. Поэзия Лермонтова, nncLv он, своим происхождением «тесно соприкасается с нравственной историей нашего общества». Поэтому она, имея «значение важного исторического симптома», всегда остается любопытным психологическим явлением и никогда не утратит своих художественных красот: «тома Лермонтова могут истлеть, но не постареют и сумеют быть ровесниками даже нашим внукам».

В статьях Ключевского о культуре есть ряд ценных автобиографических признаний историка. Так, в работе «Воспоминания о Н. И Новикове и его времени» он привел «библиографическую подробность из своего детства», когда в деревенской глуши, где нецерковная книга была большой редкостью, ему попались две изданные Новиковым поэмы – «Иосиф» Битобэ и «Потерянный рай» Мильтона вместе с альманахом H. M. Карамзина «Аглая» Они были в числе первых книг, прочитанных семилетним Ключевским. Любопытны и свидетельства Ключевского о восприятии им литературы. К примеру: «Не успели миновать наши школьные годы, мы только что затвердили «Онегина», как на нас легли два новых литературных впечатления, и таких глубоких, каких не оставляли в нас дальнейшие произведения русской литературы…Мы прочитали «Дворянское гнездо» и «Обломов»…Нам они показались двумя частями одной книги об умирающих. Обе пьесы – похоронные песни: в одной отпевался известный житейский порядок, в другой – общественный тип». Люди, близко знавшие Ключевского, утверждали, что Лиза Калитина была его любимым литературным женским образом. Ключевский называл Тургенева «писателем своего поколения», как, кстати, и Лермонтова – «поэтом нашей молодости». А созданный Тургеневым образ Гамлета Щигровского уезда (он «заставляет горько задуматься над странной судьбой нашей образованности, которая отрывала людей от действительности и делала их какими-то мучениками образования» [14]) Ключевский использовал и сам, читая порой от его имени свои афоризмы. В других набросках читаем: «Я много лет с великой любовью следил за его деятельностью как публициста», – писал он об И. С. Аксакове. В былые годы «мы толпами ходили слушать его на заседаниях Славянского благотворительного комитета». Или: «В произведениях Чехова не замечаешь автора, становишься глаз на глаз с жизнью, т. е. с самим собой, и думаешь, чем же я лучше их, вот этих всех людей?» и т. д.