Генрих Дюмулен - Культурное влияние дзэн в эпоху Муромачи

Бассуй изложил сложную доктрину вселенского Будды доступным и выразительным языком. Однажды он привнес умиротворение в душу умирающего человека, указав ему на пустотность всего сущего, нереальность самой болезни и возвышенность природы Будды над болью и страданием:

«Природа Будды, свойственная твоему сознанию, ни рождается, ни умирает, ни существует, ни не существует; она ни пустотна, ни облечена в какую-либо форму. Она не испытывает ни удовольствия, ни боли. Если ты хочешь знать, но не знаешь, что это такое, то в своей немощи испытаешь боль, и если ты сосредоточишься на том, что есть твое сознание, которое испытывает страдание, то эта мысль не оставит места для других мыслей, желаний и вопросов; если же твое сознание растворится в эфире подобно облаку и станет пустотным, то ты порвешь цепь перерождений и достигнешь внезапного освобождения».

Гэттан же и пальцем не пошевелил для того, чтобы объяснить сущность основной доктрины дзэн своей прихожанке. Этот убежденный буддист потворствовал экзотерической форме ее религиозною служения, подразумевавшей веру в Чистую землю Будды, в рай и ад. В одном из своих писем Гэттан подчеркивает пустотность подобных понятий и ссылается на высокоценимую им «Лотосовую сутру». Своему ученику-мирянину он объясняет сущность самоотверженного пути к просветлению:

«Во время дзадзэн с самого начала следует сосредоточиваться лишь на одном — на озарении Закона Будды; при этом сознание должно быть свободным от всех мыслей. Если разум использует всю энергию для очищения Закона Будды, он забудет о себе. Когда исчезает все, за исключением позы и движения тела в дзадзэн, внезапно возникает мгновение, подобное пробуждению ото сна. В этот момент исчезает привязанность к любым понятиям, будь то концепция бытия или небытия, становления или угасания, и открывается путь обретения истинной свободы».

Просветление остается в повседневной жизни, возвышаясь как над Законом Будды, так и над мирскими законами. Гэттан стремится направить даже учеников-мирян к высшему уровню просветления.

Наиболее заметной фигурой второй половины периода Муромачи был дзэнский наставник Иккью (1394–1481), который, подобно своему предшественнику Мусе, сочетал в себе глубокую религиозность с тонким художественным вкусом. Сравнение этих двух персонажей позволяет сделать вывод об отчетливой тенденции к отделению церкви от государства. В то время как художественные вкусы Мусе в значительной степени были продиктованы религиозным вдохновением, Иккью следовал веяниям своего времени. Это был период заката японского Средневековья. Феодальный порядок нарушен, нравы двора падают, и в целом власть сёгуната пошатнулась. Социальная и политическая нестабильность приводит к быстрому завершению этой исторической эпохи.

Мы не располагаем точными сведениями относительно родословной Иккью. Тем не менее принято считать, что он был императорских кровей. Его мать, принадлежавшая к благородному семейству Фудзивара, была фавориткой императора Го-Комацу. Забеременев, она покинула двор и родила ребенка в бедной крестьянской хижине. В нежном возрасте мальчика отдают на воспитание монахам, которые знакомят его с основными положениями буддизма. В том же монастыре он изучает литературу и общеобразовательные дисциплины. Он становится поклонником поэзии, и тома его избранных стихотворений свидетельствуют о том, что он преуспел и на этом поприще.

Иккыо пришел к дзэн, исходя из личного религиозного опыта. Когда ему было двадцать четыре года, он услышал балладу слепого музыканта, посвященную обесчещенной царской дочери, которая отказалась от мира. Три года спустя крик ночной птицы пробудил в нем желание достичь великого озарения. После долгой и полной невзгод жизни он умер в храме Дайтокудзи в Киото, настоятелем которого являлся последние восемь лет.

Иккью был очень близок, возможно, слишком близок к народу. Среди его знакомых и учеников были представители всех слоев общества. Он ел мясо и рыбу, любил саке и женщин и был отцом многих детей. Человек широких взглядов и враг всякой фальши, он исповедовал естественность религиозного служения, и это качество было весьма привлекательным для его прихожан. Обличая лицемерие монахов, он возвышался в глазах простых людей:

«В былое время те, чьи сердца пробуждались к вере, шли в монастыри, но сейчас все они покинули храмы. Наблюдательный человек без труда заметит невежество обитающих там бонз. Они полагают, что сидеть в медитации обременительно, и отрицают практику коанов. Они позволяют себе излишества и большую часть времени проводят вышивая свои подушки. С пущей важностью они носят монашеские одеяния, но, несмотря на внешние манеры праведников, по сути они являются мирянами. Монашеская роба становится для них тенетами, а пояс — веревкой, связывающей тело и усиливающей муки».