Сергей Аверинцев - Стихи о Рождестве

«Он, придя, обличит мир о грехе, и о правде, и о суде: о грехе, что не веруют в Меня, и о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидят Меня; о суде же, что князь мира сего осужден»

Этот текст явственно предполагается не только последней строкой, содержащей прямую отсылку к нему, но и всем составом стихотворения в целом, ориен­тированным именно на острые мистические антитезы Евангелия от Иоанна (например, 1:5: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» — где «не объяла» можно также понять как «не постигла»). Все разделяется строго надвое — тьма и непостижимый, недостижимый для нее свет, ложь, отторгающая от себя истину и отторгаемая ею. Здесь открывается не утешение, но ориентир во тьме: вековечная грань между добром и злом.

Поэзия Вяч. Иванова (1866-1949), как кажется, образует со стихами Владимира Соловьева достаточно убедительное единство. Вполне очевидно, насколько парадигматической фигура Соловьева была для символизма в целом и специально для т. н. младших символис­тов, к коим Иванов традиционно причисляем в противность хроно­логии, но зато в послушании литературоведческой классификации; а специально в личном контексте биографии Иванова встреча с Вла­димиром Соловьевым была одним из наиболее центральных и осно­вополагающих событий. Младший так вспоминал в своем автобиографическом тексте о старшем: «Он был и покровителем моей музы, и исповедником моего сердца».

Наконец, стилистический облик самого творчества Вяч. Ивано­ва обнаруживает отчетливую связь с тем непрерывавшимся преем­ством русской метафизической поэзии, внутри которого соединительное звено между великим наследием Тютчева и позднего Фета времени «Вечерних огней», с одной стороны, и символизмом самого Иванова, с другой, — конечно, стихи Соловьева. (У позднего Ивано­ва поименно названы Тютчев, Фет, Соловьев как поэты, «предуказавшие путь» — «созвездие родное»).

Стихотворение «Пещера» написано на Рождество 1917 г. Пона­чалу такая дата кажется чуть ли не парадоксом: едва ли в конце этого рокового года многие были заняты подобными мыслями... Остере­жемся, однако, видеть здесь что-то вроде игры в бисер, которая свидетельствовала бы о равнодушии заумствовавшего поэта-эруди­та к историческим катастрофам вокруг него; о том, насколько нерав­нодушен был его взгляд, достаточно свидетельствуют хотя бы его «Песни смутного времени», возникавшие об эту же самую пору. С другой стороны, он не был бы собой, если бы горестные аффекты и сарказмы политической сатиры [1] В том же декабре 1917 г. он писал об усвоении революцией репрессивных аллюров реакции: ...Всё ново; да тот же в нас норов! Мы песенку тянем всё ту же! Так дочиста вымытый боров В шовоннейшей хлюпает луже. Характерно, однако, что он до конца своих дней, уже расставшись с надежда­ми на возможность хотя бы переводами издали участвовать в культурной жизни России и отказавшись от советского гражданства, не печатал и ие собирался печатать своих политических стихов того времени. получали у него последнее слово. Главная тема его лирики той норы — надежда на мученическое возрождение русской христианской духовности:

В свете того, что мы знаем о цветении немногих верных душ в годы тотальной войны с верой, мы имеем право назвать эту надеж­ду довольно прозорливой. И вот, когда мы, памятуя об этом, обра­щаемся к нижеследующему стихотворению, мы ощущаем, как древ­няя символика мифа, мистерии и античного платонизма бережно подготавливает призыв к внутреннему усилию надежды: именно тогда, когда душа темпа, как погребальная пещера Гроба Господня (новый гроб в скале — см. Ин. 19:41), она должна осознать себя са­мое как пещеру Вифлеема, пещеру Рождества. И сами собой вспо­минаются слова Христа из Евангелия от Иоанна (12:24), которое было любимым Евангелием матери Вяч. Иванова и особенно мно­го значило для него: «Истинно, истинно говорю вам: если пшенич­ное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».