Александр Гейман - Три эссе - О итогах культуры на конец ХХ века - размышления непосвящённого

РЕЗЮМЕ. Привычный (для провинции) взгляд на искусство как на создание эстетических объектов для стороннего потребления отражает лишь монополию внешнего направления. В этой модели искусство является индустрией в ряду других и может выбирать разве что меж государственной службой и коммерцией (а бунт часто становится весьма хлебным занятием и представляет, таким образом, разновидность коммерции). Отсюда, нынешний кризис искусства выглядит неразрешимым.

Меж тем, решение есть, но оно лежит за пределами искусства как индустрии. Изначальная обращенность искусства как раз внутренняя: на нужды самих практикующих. Решение в том, чтобы восстановить эту направленность как основную - и этим уравновесить обращенность внешнюю. Внешняя практика остается, но она перестает быть единственной и ведущей. На сей раз дело не в революциях формы - сменить предстоит способ существования: искусство к_а_к й_о_г_а вместо - искусство как п_р_о_ф_е_с_с_и_я (индустрия). Самообеспечение искусства достижимо не через коммерцию, а через с_а_м_о_о_б_е_сп_е_ч_е_н_и_е и_с_к_у_с_с_т_в_о_м.

Близкие варианты история опробовала - это не одна первобытность, но, к примеру, суфийская традиция, школа чань в дальневосточном искусстве и т.п. Примечательно, что все это неизменно оказывалось для искусства очень живительным. Конечно, обрести нечто подобное в современности не так-то просто - это вопрос поиска (особенно для коллективных видов искусства),- но ведь и найти есть чего. Как знать, может быть, нынешняя ломка и дает уникальный шанс для таких обретений.

июль 1996

* Александр Гейман. НЕСКОЛЬКО ОТРЫВКОВ ИЗ НЕНАПИСАННОЙ КНИГИ *

...........................................................

<���ВЕКСЛЕР>

С тех пор, как Векслер понял Незримое, все остальное потеряло всякое самостоятельное значение. Поверхность, преходящее и раньше мало интересовали Векслера, но тогда он думал, что, может быть, это у него только так, а на самом деле люди, передвигая предметы внешнего мира, знают что-то свое, недоступное Векслеру, и устраивают что-нибудь, необходимое миру. Теперь же он знал, что и на самом деле перестановка внешних предметов есть занятие совершенно пустое, и чем больше ему предаются люди, чем более уверенно подчиняют себе внешнее, в тем более слепом рабстве у вещей они на самом деле находятся, а если их действия все же носят смысл, то не сами по себе, но из-за проницающего их Незримого. Ведь даже главнейшая потребность тела - в пище, на которую и ссылались всегда, когда почему-либо хотели убедить, что вперед всего - хлеб насущный, а значит - перестановка внешних предметов,- даже эта потребность была всего лишь плодом временного невежества, помрачением, майей,- а что тогда говорить о якобы потребности в модной одежде или красивом автомобиле. На самом деле человеку ничего не было нужно,- это он был нужен всему,- и вот, вещи льнули к нему и заглядывали ему в глаза, и прямо-таки океан энергии терся о его ноги, и требовалась-то всего капелька Знания, чтобы, например, есть кожей, а пить глазами. Человек мог все, а делал только очень немногое, и неудовлетворенное, изнывающее в простое, великое тело человека восставало и само, как умело, пыталось восполнить пробел,- а умело оно это только очень телесно. Вот здесь, в телесно заполняемом невежестве разума и лежал корень всех зол, люди же предпочитали обижаться на несовершенство мира и переустраивали его себе на потребу, а то есть все дороже оплачивали собственное неразумие,- так можно ли было после этого всерьез относиться к их страстям,- и повседневным, и тем, что казались вселенскими? Конечно, все это было не более серьезно, чем жалобы на жажду сидящего по горло в реке или ссоры детей из-за неподеленного песочника. И действительно, иногда Векслер совсем уже был готов посчитать окружающее детской игрой с ее слезами из-за лопатки песку и с ее смехом из-за лопатки песку, но он всегда вовремя вспоминал, что мать продает девочку проезжему шоферу за пять рублей, и останавливался. Ведь если сплошь ничтожны были поводы детских ссор, если, вырастая, человек не мог не перестать смеяться из-за лопатки песку, то слезы все же лились настоящие, а человеческое страдание, какой бы напрасной не была его причина, переступать не было дано никому. Да, да, все так, они обжигались огнем, который сами же разводили, да, не ведали, что творят, и не видели не то что незримого, но очевидного,- но как и спрашивать с них за это? Они не стояли у Башни времен, где во мгновение ока застаешь мир миллионами лет другим, они никогда, даже в детстве, не открывали Книги,- а Векслера еще до азбуки ночами окунали в ее страницы, снимая, как головную боль, лжеуроки дневного, они кучей мертвых предметов пытали тело живой хлореллы, хотя проще было позвать ее душу и все узнать так,- а ведь все это еще не было истиной.