Василий Щукин: Московские литературные урочища. Часть 2

В.Н. Топоров считает, что «ядром» этого урочища были два дома – городская усадьба Тютчевых, находившаяся на пересечении Армянского и Кривоколенного переулков (См. [Примечание 4 ] [Примечание 4] Совсем недалеко отсюда, в Сверчковом переулке, жил учитель Тютчева – поэт Сергей Раич. ), и двухэтажный домик Дмитрия Веневитинова в двух шагах от Тютчевых, на «кривом колене», у слияния переулка с Мясницкой улицей ( [5] [5] Топоров В.Н. Бытовой контекст русского поэтического шеллингианства (истоки) // Литературный процесс и проблемы литературной культуры: Материалы для обсуждения. Таллин, 1988. C. 73–78. , 75). Последний из упомянутых домов в самом деле является особо знаменательным локусом, но не потому что Пушкин читал в нем «Бориса Годунова» в начале 1827 года (об этом событии напоминает мемориальная доска), а потому что за четыре года до этого выдающегося события в нем собирались шеллингианцы – члены Общества любомудров (См. [Примечание 5 ] [Примечание 5] Кстати, собирались они и у князя В.Ф. Одоевского, в Газетном переулке, а это совсем другой, «университетский» локус. ). Но ведь многие из любомудров – это чопорные «архивны юноши» из седьмой главы «Евгения Онегина», а архив Коллегии иностранных дел, в котором служили, находился на восточном конце того же самого «Маросейско-Покровского» урочища, в необыкновенно живописном месте – тоже на кривом колене, но уже Хохловского переулка (дом № 7), в его южной, нижней части, неподалеку от Ивановского монастыря, где в конце XVIII века в железной клетке сидела Салтычиха… Служить в архиве предпочитали те юноши, которых не привлекали ни суровая армейская служба и связанный с нею рыцарский кодекс чести, ни скучная карьера чиновника. И действительно, любомудры были людьми совершенно иного склада, чем их современники-декабристы – задумчивые, углублявшиеся в тайны природы и собственной души романтики не французского, а немецкого склада. И потому стоило бы считать Хохловский переулок вторым «ядром» этого замечательного урочища, тем более, что старинные палаты XVII века, в котором располагался не менее древний архив, во второй половине XIX века стали местом, где впервые увидели свет партитуры первого концерта для фортепьяно с оркестром Чайковского, «Лебединого озера» и «Щелкунчика». Там находилась типография Юргенсона, в которой печатались ноты.

Этот замечательный и достаточно обширный район Москвы не стал источником поэтических образов и ни разу не был описан в художественной литературе того времени. Что могло быть причиной этого кажущегося парадокса? На мой взгляд, одной из вероятных причин был отчетливо городской характер этого места, – последнее в еще большей степени относится к району Страстной площади, который также долгое время не становился «героем» художественных произведений. Несмотря на причудливый лабиринт переулков, крутые обрывы, живописные виды на город и низкую застройку (дворянские особняки были одно- или двухэтажными) Мясницкая, Маросейка и Солянка на всей протяженности оказались в черте города уже в XVI веке, а в эпоху романтизма города только-только еще начинали восприниматься как источники поэтического вдохновения. Городом грядущего «железного века» становился, по мнению романтиков, Петербург, Москва же противостояла ему как город «органический», вросший в живую ткань природы и в историческую традицию. Но особенно поэтичными, согласно традициям сентиментализма и ранних стадий романтизма казались сельские окрестности больших городов. Район Симонова монастыря или Марьина роща больше значили для чувства поэта, нежели старинные палаты близ Старых садов, где собирались вдохновенные почитатели Шеллинга.

Эта тоже некогда загородная местность, расположенная по обеим берегам Яузы (См. [Примечание 6 ] [Примечание 6] Правый берег Яузы – бывший Кукуй или Немецкая слобода вошел в состав Лефортова лишь в начале XIX века. ), получила репутацию места опасного, связанного с нечистой силой. В литературе эпохи романтизма этот миф нашел яркое отражение в великолепной повести Антония Погорельского «Лафертовская Маковница» (1825), которой восхищался Пушкин, а ровно столетие спустя в не менее замечательной «гофманианской» повести Александра Чаянова, озаглавленной весьма витиевато – «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, записанные по семейным преданиям московским ботаником Х» (1924). Благородные герои обеих повестей сталкиваются с враждебными действиями нечистой силы, которая пытается запутать их, вовлечь в пространственно-временной лабиринт, «кружить по сторонам», но в конце концов добро всё же побеждает. Инфернальная (то есть «адская», бесовская) репутация Лефортова, по всей вероятности, была связана с памятью о связях этого топоса с немецкой, а следовательно, с «не нашей», нечистой стихией, в особенности с деятельностью «чернокнижника» Брюса, это воистину московского Фауста. Чаянов, который был большим знатоком старой Москвы ( [4] [4] Муравьев В.Б. Творец московской гофманиады // Чаянов А.В. Венецианское зеркало: Повести. М., 1989. C. 5–23. , 8–10), прямо указывает на то обстоятельство, что нечистая сила заинтересовалась его героем, графом Бутурлиным, с того момента, когда тот начал встречаться с Брюсом. К тому же район Лефортова и Горохового поля с окрестностями был тесно связан с жизнью и деятельностью московских мартинистов, а в его границах располагалось несколько масонских локусов.