Александр Терещенко - Быт русского народа. Часть 3

Кресты делали, как и теперь делают, четырехугольные, прямые, и восьмиугольные, совершенно без различия; надписей на них никаких не было, а окрашивали разноцветною краскою; более зеленою и голубою. На них вырезали простые изображения: Адамову голову, ангелов и святых.

Надписи появились с распространением письменности, но в древнем мире употреблялись с незапамятных времен надгробные надписи. Египетские и персепольские памятники обозначались иероглифами; скандинавские народы вырезали руны; американские имели свои особые знаки, соответствовавшие рунам; европейские ввели письменные буквы. Надписи обыкновенно показывали время рождения и кончины, великие заслуги и гражданские добродетели. Чувствительность и нежность были предметом постоянных выражений родителей, детей и друга. Пламенная любовь и пылкая страсть изъяснялись языком поэзии. Все выражалось по своим понятиям и чувствам — так делается и ныне, потому что все в мире говорит и действует, как умеет.

Повсюду было в обычае сопровождать покойника с воплем и вытьем. Греки и римляне нанимали для увеличения печального обряда особых женщин, которые рыдали и вопили раздирающим голосом, провожая умершего до самой могилы. Это обыкновение долго господствовало в Европе. У нас, между простолюдинами доселе в обычае голосили. [60]. Есть особо искусные женщины в этом занятии. Они так умеют притворяться плачущими, что неопытный примет за действительное излияние их горести. На могилах встречаются часто старушки, посещающие места успокоения своих родственников и голосящие заунывно-протяжным голосом, которым растрогают самое бесчувственное сердце. Сначала прилягут на могилу, качаются на ней головою несколько минут и начинают хныкать, потом немножко поплачут, наконец, обхватив обеими руками могилу, ложатся на нее грудью и постепенно повышают голос громче и громче, до того, что он начинает раздаваться по всему кладбищу. Они выхваляют покойника или покойницу предлинными причитаниями: «Ах ты, моя сизая голубка! Недолго по свету гуляла; недолго твой дружок тобою любовался. Ах ты, моя родная! Все родные по тебе плачут, и твоя бабушка, помираючи, голосит теперь и всегда. Что солнышко закатится, то новые слезы. Ах ты, мой свет дорогой! Оставила нас, чтобы слезоньки проливати. Аль ты там, пташкой звонкой летаючи, лютости не ведашь, не знашь кручинушки ясного соколика, твоего вдовца дорогого? Аль знал ли кто, что с утренней зари тебя боле не станет; во чистое поле полетишь, меж крестами местечко полюбишь? Думала ль я, гадала ли я, что доживу до печального расставанья и буду охать в тоске и в беде. Не взмилилось мне, горемычной, кручиниться, пришлось мне говорити тоску лютую, гробовую. У нас бьется сердце по тебе, убивается, а некому утешити. Всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ни заем, ни запью, не пролив слезы ручьями кристальными. Ой, горькая истома моя! Бедная головушка, с утра до вечера кручинная! Ты, душа, мой ангельчик, была белее снегу белого, румянее солнца огненного, миловиднее луны серебристой, а теперича? О, ох! Вздохни, отзовися, аль ты полюбила сырую мать-землю, забыла свою, родную? Подымались метели со снегами, то на наше бедованье; выходили тучи из-за облаков вьюгами грозными, то на наше сетованье: они унесли наш свет ненаглядный; они зарыли и землей прикрыли. Не недужилась бы я, кабы болесть не тяготила, по моей красоточке; ложилась бы спать я раным-ранехонько, кабы знала, кто меня уложит! Не рыдала бы я, как бы предведала закат ненаглядного дитятки! То мне и утешенье, как поплачу. Заря-зарница выходит как красная девица, а ты не взойдешь: с черною ночью сдружилась. Звезды взойдут огнекрупными слезами, на тебя взглянут и падают, а ты, дитятко дорогое, одна не шелохнешься! Сорву ли цветочки, положу ли на могилку, они завянут от моих слез, слез горючих! Кто выпьет мою воду, как не сырая земля! О, ты моя незапамятная! Во сне али наяву я плачу рыданьем и тебя не вижу? Во мне все закручинилося, золотая моя рыбонька, крошечка-малиновка, душечка-канареечка. Ума-разума не приложу, за что оставила? Вдоволь было истомы в моей жизни, а ты еще прибавила. За то ли, что я тебя любила, али чем я тебя прогневила? Поведай, ангельчик, не скрывай; скажи. Я одна подле тебя; я давно жду твоего ответчика, аль ты загордилась, аль не узнашь голоса взрыд-ного? Кланяюсь, целую в розовые губки, скажи хочь на ушко, порадуй непорадную, обними обнимающую тебя. Проснись, пробудись, аль ты спишь вековым сном».