Анатолий Бухарин: Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Вот шумной гурьбой ввалились матросы, и несчастный на ходу меняет репертуар:

Результат прежний: в шапке не прибавляется ни рубля.

Объявили о прибытии московского поезда. Засуетились носильщики, подтянулись милиционеры, зашевелились толпы встречающих. Полусонный вокзал ожил, радушно принимая гостей из столицы.

Один из них – коренастый, скуластый, с синими, как утреннее небо, глазами – остановился возле провинциального «Карузо» и стал слушать, насмешливо поглядывая на него. Постояв одну-две минуты, тряхнул каштановой копной волос и решительно протянул руку:

– Дай-ка, старина, на минутку твой инструмент.

Мужик, не скрывая опаски, с недоверием воззрился на безусого молокососа, но тот улыбнулся, успокоил:

– Не бойся! Сейчас разбогатеешь, – и растянул меха.

Под высокими, гулкими сводами вокзала полился чистый, как утренняя роса, баритон:

На дивный голос потянулись люди. Ахали, завороженно слушали. А паренек, одаривая всех белозубой улыбкой, все пел и пел, выводя порою такие немыслимые рулады, что душа уносилась к Богу, а ноги просились в пляс:

Необычная для вокзала тишина неожиданно взорвалась овацией, от которой задрожал могучий купол. В мгновение ока шапка была полна, а десятки и пятерки продолжали сыпаться к ногам.

Странный юнец оборвал песню так же внезапно, как начал. Бросил баян на руки нищему. Подал деньги.

– Возьми, браток, половину… – прохрипел «Карузо».

Паренек рассмеялся:

– Нет, до такой жизни я еще не дошел. Владей, но не пей. И не пой больше.

Сказал – и растворился в толпе.

Долго ли, коротко ли, но в Отечестве моем начались реформы. Магическое слово «рынок» одних приводило в ужас, других околдовывало.

Как сор из дырявого мешка, из небытия посыпались биржи, банки, фонды, обещая простодушным верующим и не менее простодушным неверующим по пятьдесят процентов годовых.

Аппетит приходит во время еды, и новоявленные русские «аршинники» и «самоварники» разошлись во всю ивановскую, обещая с голубых экранов и газетных полос по двести-триста процентов чистой прибыли каждому вкладчику в обоюдовыгодные деловые начинания.

Не искушенный в финансовых тонкостях российский обыватель на время ослеп от блеска потенциального богатства и не видел (а может быть, не хотел видеть), как вчерашние скромные советские люди заходили в туалеты, сплевывали совесть, смывали и чинно шествовали к сияющим вершинам легализованного бизнеса… по позвонкам своих соотечественников.

Сердце Елены Сергеевны, доцента кафедры литературы, дрогнуло: а не купить ли и ей акции вновь испеченной финансовой компании? Смятение в душе, конечно, было: она знала о заводах-гигантах, лежащих мертвыми тушами на берегу дикого рынка, и фантастические проценты смущали. С чего бы эти триста появились, а? Загадка.

Смущала и личность президента компании. Положительный, как гоголевская дама, «приятная во всех отношениях». Не пьет, не курит, в недавнем прошлом – партийный работник и, наконец, профессор! Но отвисшая нижняя губа, которая, по обыкновению, встречается на лицах порочных людей… Но чистые, прозрачные глаза, какие бывают только у детей… и убийц!..

Вспомнилась и старая скандальная история: профессор (а в те давние годы – аспирант) решительно отказался от отцовства на том основании, что жил с бывшей женой всего лишь неделю…

«А, чем черт не шутит! Не судите да не судимы будете», – подумала добрейшая Елена Сергеевна – и решилась.

Скромные дореформенные три тысячи рублей, скопленные строжайшей экономией, она отдала за двадцать красно-синих бумажек. Старость уже постучалась в дом, и очень уж хотелось приварка к скудной пенсии.

Через год компания лопнула, как мыльный пузырь, а отец-основатель с сотоварищами исчезли за Атлантикой. Елена Сергеевна рвала волосы на голове. Потом надолго слегла с инфарктом.

Но все проходит: ненастье сменяет ведро, за страданиями спешит радость. Через пять лет сын Елены Сергеевны спасает семейный корабль, отправляя мать лечиться на курорт в Германию.