Петр Романов - Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II

Немало по этому поводу размышлял и талантливый русский историк Натан Эйдельман. Вслед за Герценом он приходил к выводу, что восставшие могли победить. Но одновременно фактически признавал, что в случае успеха восстания Россию ждала бы большая кровь. Если бы декабристы твердо следовали своим планам, рассуждал историк, «…тогда взяли бы власть, сразу издали бы два закона – о конституции и отмене рабства, – а там пусть будут междоусобицы, диктатуры – истории не повернуть, вся по-другому пойдет!».

Возможно, так бы и случилось, только еще вопрос, насколько украсили бы русскую историю очередные кровавые междоусобицы и диктатура Пестеля – нового Робеспьера. Имя, впрочем, могло быть и иным. Революция необычайно находчива, а потому всегда отыщет в толпе своего героя.

Декабристы предложили русским сделать, казалось бы, вполне логичный шаг: продолжить дело Петра Великого, обогатив страну не только материальным, но и политическим инструментарием Запада. Свой альтернативный проект предложил и новый император. «Для того, чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции… Николай, со своей стороны, поднял хоругвь Православия, Самодержавия и Народности, отделанную на манер прусского штандарта…» – писал Герцен.

Все верно, но за декабристами, «самыми талантливыми, образованными, благородными и блестящими», народ не пошел. Зато с энтузиазмом последовал за николаевской «русско-прусской» хоругвью.

Пенять на то, что Россия – не Запад, конечно, можно, но бесполезно: каждому овощу свое время, поэтому на декабрьском морозе 1825 года демократия в Петербурге расцвести просто не могла.

Даже спустя многие десятилетия, когда и вправду в России повеяло переменами, писатель Мережковский, говоря об отечественных революционерах, все еще с горечью признавал, что они «слишком ранние предтечи слишком медленной весны». Что же было ждать оттепели в декабре 1825 года?

Выбор в ту зиму объективно стоял между двумя диктатурами: николаевской и пестелевской. Царская диктатура была для народа привычнее.

Все остальное – лишь красивая легенда, созданная последователями «культа пяти повешенных».

«Русский царизм» – точно такое же клише, как «китайские церемонии» или «американский образ жизни». Обычно подобное клише воспринимается как аксиома, не требующая доказательств. Между тем в «русском царизме» столь много иностранных добавок, что национальным продуктом его можно считать лишь с оговорками.

На вершине самодержавной пирамиды подлинно «русского духа» всегда было меньше, чем внизу, а с течением времени он и вовсе на высоте выветрился и являлся в царские палаты лишь изредка, да и то каким-то ряженым гостем. Чтобы понять, о чем идет речь, достаточно взглянуть на декоративные портреты и фотографии российских государей, их жен и детей в старинных русских костюмах. Прусскую принцессу Шарлотту – невесту Николая Павловича – даже представили в первый раз широкой публике не в обычном платье, а сразу в русском сарафане и кокошнике, дабы подчеркнуть ее полное слияние с новыми подданными. Противоестественность всех этих постановочных сцен очевидна.

Иначе, видимо, и быть не могло, учитывая, что каждый новый царь разбавлял остатки своей русской крови, женясь на немке, плюс преимущественно иностранное воспитание наследников престола и, наконец, тяга царской семьи (вполне, впрочем, простительная) к европейскому комфорту.

В этом смысле Николай I не является исключением. Достаточно прочесть его собственные «Воспоминания о младенческих годах», где иностранные имена полностью доминируют над русскими:

…с давних пор существовал обычай определять к каждому из нас по англичанке в качестве няньки… при мне была назначена состоять мисс Лайон, шотландка…

…разлученные с отцом и матерью, мои сестры и я оставались на попечении графини Ливен, уважаемой и прекрасной женщины…

…вскоре после кончины императрицы Екатерины ко мне приставили в виде старшей госпожу Адлерберг, вдову полковника, урожденную Багговут…

…нас часто посещали доктора: господин Роджерсон, англичанин, доктор императрицы господин Рюль, доктор моего отца господин Блок, другой его доктор, господин Росберг, хирург, господин Эйнброт и доктор Голлидей, который нам привил оспу…

…покойная моя родительница, как нежнейшая мать, пеклась об нас двух с братом Михаилом Павловичем, не щадя ничего, дабы дать нам воспитание, по ее убеждению, совершенное. Мы поручены были как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки…