Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир - Статьи разных лет

Хотя неоспоримого претендента на право однозначно передавать смысл état или «сословие» в XVIII столетии в русском языке не было, наше состояние будет лучше, когда настанет время собрать вместе чин, род, штат, класс, член, звание, стан или состояние в юридическое лицо. Здесь, к счастью, императрица была вполне точна. В заимствованиях, по всей видимости из работ Блэкстона о корпорациях, она для слова «corporation» ясно и последовательно использовала его прямой русский эквивалент во всех Грамотах. Признав данный факт, следует оговориться, что даже и в этом случае Екатерина непроизвольно создала путаницу для ученых, желающих разгадать ее политику. Путаницу она создала, избрав в качестве эквивалента не очень подходящее здесь русское слово общество (самый распространенный перевод которого на современный английский язык — «society», смысл которого иногда сопоставим с русским словом) и оставив современного читателя один на один с необходимостью соотнести «общество» и «сословие» безо всякого переходного звена. Принимая во внимание такой беспорядок в терминах, понятно, почему современный ученый, занимающийся социальной структурой России раннего Нового времени, отмечает, что русский язык XVIII века был совершенно не способен передать значение слова «сословие». Придя к такому заключению, совершенно естественно пойти дальше и прийти к обобщению, что до самого начала XIX века государственная власть все еще воспринимала социальную группу как совокупность индивидов мужского пола, наделенных различными видами обязанностей перед государством. И только постепенно, как утверждает современный ученый, государственная власть разработала понятийный аппарат, охватывающий большие социальные величины, и лишь в начале XIX века смогла она придумать упорядоченную иерархию сословий {369} . Для человека, обеспокоенного, подобно императрице, своей ролью в истории, такой вердикт оказался бы потрясением.

Если принять во внимание стоявшие перед императрицей семантические трудности и то, что русский был для нее неродным языком, можно объяснить, почему ученые склонны упускать из виду ту содержательную часть ее законодательства, которая касалась корпораций. Следует также учесть, что у англо-американских ученых те же трудности: построенное по корпоративному принципу государство чуждо их традиции, и в английском языке, как и в русском XVIII века, нет слова, соответствующего известному немецкому Ständestaat — государство, основывающееся на корпорациях. Без подходящего словарного запаса концептуализация оказывается еще более сложным делом. И если к этим трудностям прибавить еще и хронологическое вмешательство Французской революции и сопутствовавший ей разрыв преемственности в западной политической мысли, то вполне естественно, что некоторые ученые не смогли понять истинные намерения Екатерины II в ее законодательной деятельности.

Так каковы же были истинные намерения? Сформулировать свод фундаментальных законов, применимых к каждому подданному Российской империи. Равенства всех перед законом не предполагается. Однако подданные будут обладать правами, привилегиями и обязанностями через принадлежность к сословиям. Иными словами, императрица собиралась одним указом создать социально-политическую структуру, развитие которой в Центральной и Западной Европе заняло многие столетия.

«Россия, — заявила императрица в 6-й статье своего «Большого Наказа», — есть европейская держава». В заявлении желаемое выдавалось за действительное; ведь без фундаментальных законов Россия ничем бы не отличалась от азиатских деспотий. Множество указов, регулировавших деятельность различных групп населения в тех или иных обстоятельствах, не говоря уж об указах, регулировавших жизнь таких составных частей Российской империи, как Украина, Смоленск, Ливония, Эстония, русская Финляндия, часть Польши, доставшаяся России после раздела 1772 года, и Крым, аннексированный в 1783 году, еще не были вытеснены единообразной административной практикой. Как императрица призналась Вольтеру во время своего путешествия по Волге, закон должен «служить и Азии, и Европе» и быть применимым независимо от различий в «климате, людях, обычаях, — даже в самих идеях!..» {370} И словно чтобы еще более затруднить дело, реформы Петра I к тому же надо было увязать с пережитками допетровских порядков. Неразбериху усиливали и послепетровские законы, от которых веяло стабильностью, но они требовали интеграции в согласованную и последовательную систему. Ситуацию, возникшую в результате, императрица охарактеризовала во вступлении к закону о губернской реформе от 7 ноября 1775 года. О Петре I она писала: