Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Опознавательными знаками лесбиянок служили одежда и некоторые черты поведения. Одна полячка, побывавшая в лагерях, позднее писала:

Такие женские пары были известны всем, и они не пытались скрывать свою связь. Игравшие роль мужчин обычно и одевались по-мужски, стригли волосы коротко и держали руки в карманах. Когда такую пару вдруг захлестывала волна страсти, они вскакивали от своих швейных машинок, гонялись друг за другом и, рухнув на пол, неистово целовались [1109].

Валерий Фрид пишет о женщинах, которых считали гермафродитами. Одна была “коротко стриженная, красивая, в офицерских брюках”; у другой, по-видимому, действительно были и мужские, и женские гениталии [1110]. Другой бывший заключенный упоминает о лесбиянском изнасиловании: одну “скромную тихую девушку” загнали под нары и там разорвали ей девственную плеву [1111]. Заключенные интеллигенты смотрели на лесбиянство косо. Одна бывшая “политическая” назвала его “отвратительным явлением” [1112]. Но оно существовало и в среде “политических”, хотя и в более скрытой форме. Нередко лесбиянками становились женщины, у которых на воле были мужья и дети. Сусанна Печуро сказала мне, что в Минлаге, где сидели в основном политические, лесбийские отношения кому-то “помогли выжить” [1113].

На характер половых отношений, будь они добровольными или насильственными, гомо– или гетеросексуальными, воздействовала грубая лагерная обстановка. По необходимости любовь в лагере часто была шокирующе открытой. По словам одной бывшей заключенной, пары “подползали под проволоку и соединялись около туалета, на земле” [1114]. Солженицын вспоминает: “Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем, – классическая лагерная картина” [1115]. Исаак Фильштинский, проснувшись ночью в бараке, увидел, что рядом на нарах лежит женщина. Она проникла на свидание к лагерному повару. “Кроме меня, в бараке никто не спал, а с напряженным вниманием вся эта мужская масса прислушивалась к тому, что происходит” [1116]. Хава Волович пишет: “То, над чем человек на свободе, может быть, сто раз задумался бы, здесь совершалось запросто, как у бродячих кошек” [1117]. Другой бывший заключенный отмечает, что у блатных любовь была животной [1118].

Секс был настолько у всех на виду, что окружающие относились к нему с большой долей безразличия. Сексуальное насилие и проституция для некоторых были частью повседневной жизни. Эдуард Бука однажды работал на лесопилке рядом с женской бригадой. Пришла группа уголовников. Они “хватали женщин, каких хотели, и валили их прямо в снег или брали их, притиснув к штабелю бревен. Женщинам это, кажется, было не впервой, и они не сопротивлялись. У них была бригадирша, но она против этого вмешательства не возражала – можно подумать, считала происходящее лишь другим видом работы” [1119]. Лев Разгон рассказывает об очень юной белокурой девчушке, которая однажды подметала лагерный двор. Сам он к тому времени уже был “вольным” и пришел навестить знакомого лагерного врача. Санитар принес Разгону “привилегированный больничный обед”, но он есть не хотел и предложил еду девчушке. “Ела она тихо и аккуратно, было в ней еще много ощутимо домашнего, воспитанного семьей”. Ему показалось, что примерно так должна выглядеть его подросшая дочь.

Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое свое лицо.

– Мне лечь или как, – спросила она.

А потом, не поняв, а затем испугавшись того, что со мной происходит, так же – без улыбки – оправдывающе сказала:

– Меня ведь без этого не кормят… [1120]

Иные женские бараки мало чем отличались от борделей. Солженицын вспоминает один, который был

…неописуемо грязен, несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки – без постельных принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить – но он не соблюдался и никем не проверялся. Не только мужчины туда шли, но валили малолетки, мальчики по 12–13 лет шли туда обучаться. <���…> Все совершалось с природной естественностью, у всех на виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или явное уродство были защитой женщины – и больше ничто [1121].

И все же, наряду с рассказами о грубом и животном сексе, во многих воспоминаниях приводятся столь же невероятные истории о лагерной любви. Иногда она начиналась с простого женского желания получить защиту. По своеобразному лагерному правилу, о котором упоминает Герлинг-Грудзинский, женщину, имеющую “лагерного мужа”, другие мужчины не трогали [1122]. Такие “браки” не всегда были равными: приличные женщины порой начинали жить с ворами [1123]. И не всегда, как мы видим из воспоминаний Руженцевой, женщина имела здесь свободный выбор. Но неправильно было бы сводить все к принуждению и проституции. Как пишет Валерий Фрид, “скорее это были браки по расчету – а иногда и по любви”. Даже если отношения возникали по чисто практическим причинам, заключенные относились к ним серьезно. “Про сколько-нибудь постоянную любовницу зэк говорил «моя жена», – пишет Фрид. – И она про него – «муж». Это говорилось не в шутку: лагерная связь как-то очеловечивала нашу жизнь” [1124].