Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Так или иначе, голод – великая сила: суп, в нормальных условиях несъедобный, заключенные, большинство которых страдало от нехватки пищи, съедали подчистую. Голод не был случайностью: людей держали впроголодь специально, потому что паек, наряду с регламентацией времени и жизненного пространства, был одним из важнейших средств воздействия начальства на зэков.

Поэтому определение пищевого довольствия лагерников превратилось в сложную науку. Точные нормы для разных категорий заключенных и лагерных работников устанавливались в Москве и часто менялись. Руководители ГУЛАГа постоянно уточняли цифры, высчитывали и пересчитывали минимальное количество еды, необходимое заключенному, чтобы он мог работать. Начальники лагерей то и дело получали на этот счет новые инструкции – пространные, сложные документы, написанные тяжелым бюрократическим языком.

Типичен, к примеру, приказ от 30 октября 1944 года об изменении норм питания. Приказ определял “гарантированную” норму для большинства заключенных: 550 г хлеба в день, 8 г сахара плюс другие продукты по списку, предназначенные для приготовления утренней каши, дневной баланды и ужина: 75 г крупы или макарон, 15 г мяса или мясопродуктов, 55 г рыбы или рыбопродуктов, 10 г жиров, 500 г картофеля и овощей, 15 г соли, 2 г суррогатного чая.

Список был снабжен примечаниями. Лагерному начальству предписывалось уменьшать хлебный паек заключенным, выполняющим норму менее чем на 75 процентов, – на 50 г, выполняющим норму менее чем на 50 процентов – на 100 г. Вместе с тем за перевыполнение нормы полагалась надбавка: 50 г крупы, 25 г мяса, 25 г рыбы и прочее [734].

Для сравнения, в 1942 году, когда положение с продовольствием по всей стране было гораздо хуже, лагерному охраннику полагалось в день 700 г хлеба, почти килограмм овощей и 75 г мяса с особыми надбавками для работающих в условиях высокогорья [735]. В шарашках во время войны заключенных кормили лучше, чем в лагерях: там полагалось 800 г хлеба и 50 г мяса. Вдобавок – 15 сигарет в день плюс спички [736]. Нормы питания для беременных женщин, несовершеннолетних заключенных, военнопленных, вольнонаемных рабочих, детей, содержавшихся в детских учреждениях при лагерях, были чуть выше [737].

Некоторые лагеря вводили более тонкие градации. В июле 1933 года начальство Дмитлага выпустило приказ, определявший разные нормы питания для заключенных, выполняющих норму менее чем на 79 процентов, на 80–89, на 90–99, на 100–109, на 110–124, на 125 процентов и более [738].

Разумеется, необходимость точно выделять питание разным группам заключенных, состав которых иной раз менялся день ото дня, требовала немалой бюрократической работы, с которой лагерям зачастую трудно было справляться. Приходилось иметь под рукой большие папки с инструкциями, определяющими, кого как кормить в том или ином случае. Даже в небольших лагпунктах велся подробный ежедневный учет выполнения нормы каждым заключенным и, соответственно, пайка, на который он имел право. Например, в небольшом лагпункте Кедровый Шор (это было одно из сельскохозяйственных подразделений Интлага) в 1943 году использовалось по меньшей мере тринадцать норм питания. Лагерный счетовод (скорее всего, заключенный) определял, по какой норме будет получать еду каждый из тысячи заключенных лагпункта. На многочисленных длинных, разграфленных от руки карандашом листах бумаги он чернилами писал фамилии и номера [739].

В более крупных лагерях справляться с бумажной работой было еще труднее. Бывший главный бухгалтер ГУЛАГа А. С. Наринский пишет о том, как начальство одного лагеря, строившего железную дорогу на севере, решило выдавать заключенным талоны на питание в зависимости от дневной выработки. Но в лагерной системе хронически не хватало бумаги, и с талонами возникли затруднения. За неимением лучшего использовались автобусные билеты, в доставке которых однажды случился трехдневный перебой, который грозил “дезорганизовать все питание заключенных” [740].

Доставка продовольствия зимой тоже была проблемой, особенно в те лагеря, где не было своих пекарен. “Погруженный в товарные вагоны еще теплый хлеб, – пишет Наринский, – за 400 километров пути на 50-градусном морозе так замерзал, что он становился недоступен не только человеческим зубам, но и топору” [741]. Несмотря на рассылку сложных инструкций, касающихся хранения зимой скудных северных запасов картофеля и овощей, немалая их часть замерзала и становилась несъедобной. Летом протухали мясо и рыба, портились другие продукты. Продовольственные склады сгорали, или в них во множестве заводились крысы [742].