Геннадий Чагин - Армянский переулок,11

Встречи друзей продолжаются, но уже с вежливой натяжкой. Они беседуют о Байроне, «о бедности нашей в мыслях». Автора дневника что-то начинает раздражать в приятеле, и он записывает: «Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнивал он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением». А ведь и сам Михаил Петрович очень скоро попадет в лагерь российских ученых-историков.

И все же некоторые разногласия во взглядах друзей не мешали им горячо обсуждать многие жизненные вопросы. Так, Погодина беспокоил вопрос о составе будущих авторов задуманного им альманаха «Урания», в котором ему хотелось поместить и что-то из написанного им самим. Волновался он и о том, где взять средства на будущее издание.

Конечно, и Тютчев не мог оказаться в стороне при определении списка авторов «Урании». Он предложил Михаилу Петровичу несколько своих новых стихотворений, написанных накануне приезда в Москву Погодин выбрал три, наиболее понравившиеся ему пьесы. «Песнь скандинавских воинов» была вольным переводом стихотворения «Утренняя песнь на войне» немецкого философа и писателя И. Г. Гердера, работы которого, посвященные славянам, интересовали тогда будущего защитника славянских интересов на Балканах Федора Тютчева.

Два других стихотворения были, по всей вероятности, обращены к одному и тому же лицу. Особенно явно намекает на того, кто может быть этим лицом, уже первая строфа стихотворения «К Нисе»:

Равнодушно и беспечно

Легковерное дитя,

Нашу дань любви сердечной

Ты отвергнула шутя...

И несмотря на то что стихотворение обращено к женщине, носящей условно-поэтическое имя, можно предположить, что оно посвящено Амалии Лерхенфельд, совсем недавно отвергнувшей любовь поэта.

Но самым замечательным, полным глубоких мыслей, можно считать третье стихотворение, названное автором «Проблеск»:

Слыхал ли в сумраке глубоком

Воздушной арфы легкий звон,

Когда полуночь, ненароком,

Дремавших струн встревожит сон?

Читая стихотворение, так и чувствуешь, что сочинитель прощается с самым дорогим, любимым, что он внезапно потерял навсегда. И оно лишь сладким проблеском является ему во сне, чтобы тотчас же исчезнуть вновь, и тогда наступает горькое пробуждение.

Много лет спустя, уже после смерти автора, другой великий художник слова — Лев Николаевич Толстой, перечитывая свой любимый сборник поэзии, именно против этого стихотворения поставит букву «Т» с четырьмя восклицательными знаками, отмечая таким образом форму и мысль, присущие лишь одному Тютчеву. Вряд ли автор «Войны и мира» предполагал, что поэт написал эти строки тогда, когда ему едва минуло двадцать лет.

Составление «Урании» продолжалось весь сентябрь и октябрь, до тех пор, пока назначенный ее цензором профессор Мерзляков, сделав составителю несколько небольших замечаний, подписал, наконец, 26 ноября 1825 года рукопись в набор. Все опасения, в том числе и плохое предзнаменование, связанное с появившейся над Москвой кометой, остались позади. «Все москвитяне,— записывал в дневнике Погодин,— смотрели на нее и думали: не переменится ли что в царе, но в Москве все было тихо».

О дальнейших событиях, касающихся также и последних дней пребывания Тютчева в Москве, находим немного в воспоминаниях того же Завалишина, рассказывающего о своих переговорах с московским влиятельным дядей: «Я всякий раз бывал у Остермана, хоть и не надолго; но раз поздно уже вечером он прислал верхового с запиской, чтобы на другой день я приехал к нему поутру пораньше. Вот матушка твоя,— сказал он, как только я вошел к нему,— пишет ко мне и бранит меня, будто и тебя держу в Москве. Ты знаешь, как я люблю тебя, но что ж в самом деле ты не едешь, когда там (в Казани.— Авт.) тебя так ждут?»

На это Завалишин отвечал, что ему, может быть, придется вернуться в Петербург. Дядя посмотрел на него с сомнением и спросил: «А позвольте спросить, зачем бы это?» Племянник сослался на служебные обязанности. Остерман-Толстой в ответ хитро улыбнулся: «Ну, все это хорошо,— продолжил он,—только вот что я тебе скажу: в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен; да и тому, впрочем, велел я скорее убираться к своему месту в Мюнхен...»

И предположить не мог старый, опытный генерал, герой Отечественной войны 1812 года тех событий, которые произойдут через несколько дней в Петербурге на Сенатской площади, а то бы не отпустил туда ж Федора. Тютчев, а за ним и Погодин, тоже не предполагая о надвигающихся событиях, разными путями стали собираться в столицу. Опять для поэта наступили тяжелые дни расставания с родителями и с родным домом. Он еще не представляет себе, что расстается с ним навсегда