Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских

Но Петербург потерял свой характер. Пропали мужики с лотками на голове, так своеобразно кричащие «цветы, цветочки», бабы с салазками, протяжно поющие «клюква, ягода клюква», татары с знакомым «халат, халаты бухарские», итальянцы-шарманщики с обезьяной, одетой дамой, и пуделем в треуголке и генеральских эполетах. Исчезли пестрые, смешно размалеванные громадные вывески. Исчезли криворожие господа, из рук которых фонтаном бьет кровь и под которыми кривыми каракулями начертано «стригут, бреют и кровь пущают… Тут же для здоровья банки ставят и делают гробы». Нет уже портного Петрова из Парижа и других немецких городов, у которого на одной вывеске изображен кавалер и дама с надписью «и мадам и мосье останетесь довольны», а на другой – нарядный мальчик и девочка с надписями «сих дел мастер на заказ и на выбор». Исчезли магазины, в которых продавались сальные свечи, воск, мыло и всякие вещи, которые покупают женщины. Нет и знакомых вывесок с изображением бутылки и кратким возгласом «ай да пиво, ай да мед». Многого уже нет. Петербург становился таким же, как и другие города» (27; 87–88).

Если в 60-х гг. XIX в. горожан было чуть более 8 млн, то, по данным переписи 1897 г., их численность возросла более чем вдвое, причем преимущественно в крупных городах, число которых также резко увеличилось (в 60-х гг. городов с населением более 100 тыс. человек имелось всего 4, а в 1897 г. их было уже 19). Напротив, в 110 маленьких городах количество населения сократилось на 104 тыс. Таким образом, шел быстрый процесс урбанизации. В Нижнем Новгороде, который, как уже отмечалось, в начале столетия «настоящим городом почитать» было «не можно», по переписи 1897 г. имелось 16 тыс. квартир, где обитало 90 125 жителей обоего пола.

Рославль. Петропавловская церковь

Однако эти перемены, и то лишь в облике отдельных городов, произошли за последние два десятилетия XIX в. А до того даже губернские города нередко только в центре являли собой подобие города в современном понимании. Уездные же города, почти сплошь деревянные, смотрелись не лучше большого села. Вот, например, описание одного из важнейших в хлеботорговом отношении уездного города Рыбинска, сделанное в 1837 г. О его торговом значении говорит такой факт, как население в почти 137 тыс. человек (!), из коих, однако, иногороднего купечества, судохозяев, прибывших с водных путей, и рабочих, прибывших с низовых пристаней Волги и отправившихся «к верховому ходу», было более 130 тыс. Точнее может свидетельствовать о величине Рыбинска число постоянных жителей женского пола, который вообще был гораздо менее подвижен: 3594 человека. Итак, в этом весьма богатом городе (299 купцов мужского пола всех трех гильдий) домов каменных (включая казенные) 174 и деревянных 337; в их числе «22 дома таких, в коих по ветхости и неотстройке никто не помещается» (132; 75, 76). А на 1811 г. из казенных и общественных зданий здесь имелись каменный двухэтажный, крытый железом дом, построенный в 1785 г. для городничего и казначея, но занимавшийся до 1803 г. уездными присутственными местами (дворянской опекой, уездным казначейством, уездным и земскими судами), а затем по ветхости опустевший; каменная одноэтажная почтовая контора со службами; каменный двухэтажный магистратский дом, крытый железом, где нижний этаж и погреба занимали торговые лавки, а наверху были городские присутственные места: магистрат, дума, сиротский и словесный суды и др.

Санкт-Петербург. Трущобы на окраине города

В губернском городе Вологде в 80-х гг. XVIII в. было 1463 дома (по другим сведениям, чуть более 1,3 тыс.), из них 16 каменных. А в 1846 г. здесь стояли 1335 домов, в том числе 63 каменных. Различия в цифрах и даже возможное сокращение числа деревянных домов можно объяснить обычными для того времени грандиозными пожарами, о которых будет сказано немного ниже. И даже в 1896 г. в Вологде имелось всего 1963 дома, из них 217 каменных. В уездном же Звенигороде Московской губернии с его 1,5 тыс. душ жителей, в середине XIX в. было 10 каменных строений, из них два принадлежали казне.

По российским меркам первой половины XIX в. города с числом жителей более 25 тыс. считались большими, от 5 до 25 тыс. – средними и менее 5 тыс. душ – малыми; в это время довольно было городов с населением менее 1 тыс. человек. Вопрос только в том, когда считались эти тысячи. Читатель, вероятно, уже обратил внимание на то огромное место, которое в Рыбинске занимало, так сказать, переменное население – торговцы и судорабочие. Зимой же, когда прекращалось судоходство, все эти десятки тысяч людей исчезали из города, жившего теперь преимущественно ремонтом и охраной зимующих барок с хлебом. Даже Москва, важный и большой торгово-промышленный город и административный центр, по отзывам современников, периодически пустела, только, в противность Рыбинску, летом: помещики с многочисленной дворней разъезжались по имениям, учащиеся отправлялись на каникулы, войска уходили в лагеря, а сезонные рабочие – в деревню, на сельскохозяйственные работы. Современник записал в мае 1806 г. в своем дневнике: «Москва начинает пустеть: по улицам ежеминутно встречаешь цепи дорожных экипажей и обозов; одни вывозят своих владельцев, другие приезжают за ними. Скоро останутся в Москве только коренные ее жители: лица, обязанные службою, купцы, иностранцы и наша братия, принадлежащая к учащемуся сословию» (44; I, 86). Зато зимой Москва могла показаться оживленной столицей: «Не одно московское дворянство, но и дворяне всех почти великороссийских губерний стекались сюда каждую зиму, – вспоминал Ф. Ф. Вигель. – Помещики соседственных губерний почитали обязанностию каждый год, в декабре, со всем семейством отправляться из деревни, на собственных лошадях, и приезжать в Москву около Рождества, а на первой неделе поста возвращаться опять в деревню… Им предшествовали обыкновенно на крестьянских лошадях длинные обозы с замороженными поросятами, гусями и курами, с крупою, мукою и маслом, со всеми жизненными припасами. Каждого ожидал собственный деревянный дом, неприхотливо убранный, с широким двором и садом без дорожек, заглохшим крапивою, но где можно было, однако же, найти дюжину диких яблонь и сотню кустов малины и смородины» (23; 71).