Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

А вот этот толстопузый, – речь идет о Михеиче, – во где у меня сидит, – указывая на горло, с ожесточением продолжает Матрена. – Ведь каждый день норовит что-нибудь стащить да еще роется – подавай ему непременно свежую печенку, а как ждет свою подлюгу Дуньку, то и пирога с рыбой…».

А на самом деле Михеич совсем не был злодей… Михеич знал только, что есть «для порядка» будка, значит должен быть и будочник; а затем знал еще, что место ему дано, чтобы было чем кормиться. Михеичу полагался паек и какие-то «третные»; мука и крупа, доходившие до него, даже в нем, не избалованном гарнизонным хлебом, нередко возбуждали вполне основательный вопрос: на что они могут быть пригодны? Что же касается до «третных», то Михеич в них регулярно расписывался, но никогда в глаза не видал.

Не виноват же он, что в его участке торговала Матрена, и притом только она одна; водилась, правда, еще мелочная лавочка, так ведь Михеич без табаку и чаю жить не мог. А так против Матрены он решительно ничего не имел…

Настоящим благодетелем Михеич считал откупщика, попечения которого в нисходящей линии доходили и до него. Михеич получал ежемесячную дачу натурой, которой ему при его умеренности в спиртных напитках не только хватало для своего употребления, но и Авдотью угостить, курносую вдову-солдатку…

По инструкции полагалось Михеичу день и ночь пребывать в неослабном Городовой бдении; но так как против этого резонно восставали законы природы, то Михеич ночью крепко спал… а днем, если был свободен, то есть не имел каких-нибудь хозяйственных поручений от Беляева или его барыни, вечно что-нибудь чинил из своей амуниции… Под вечер Михеич делал обход своего участка, тщательно осматривая все канавы и пустые заборы – не валяется ли где-нибудь упившийся обыватель. Если таковое тело оказывалось, то Михеич прежде всего подвергал самому внимательному осмотру обывательские карманы – не содержится ли в них табачного зелья или каких-нибудь трех, пяти копеек. На то и другое Михеич предъявлял свое бесспорное право… А затем заставлял обывателя просыпаться… Но случалось, что никакие воздействия не пробуждали обывателя. «Ишь, собачий сын, как нализался», – с сердцем проговорит Михеич, видя тщету своих усилий, и потащит за что попало обывателя к себе в будку» (133; 55–57).

В общем, полицейские нравы большей частью были самые патриархальные.

Городовой

Об организации полиции уже шла речь в другой книге, как и о полиции политической, то есть жандармах и охранных отделениях. Здесь же мы говорим о людях, служивших в этих органах и об их нравах.

Поступление в Корпус жандармов, во всяком случае в конце XIX в., было делом непростым: «Для поступления в корпус от офицеров требовались прежде всего следующие условия: потомственное дворянство; окончание военного или юнкерского училища по первому разряду; не быть католиком; не иметь долгов и пробыть в строю не менее шести лет. Удовлетворяющий этим требованиям должен был выдержать предварительные испытания при штабе корпуса жандармов для занесения в кандидатский список и затем, когда подойдет очередь, прослушать четырехмесячные курсы в Петербурге и выдержать выпускной экзамен» (168; 30).

В образованном обществе жандармов не любили, презирали и откровенно демонстрировали свое отношение к «шпионам», хотя жандармы, как военнослужащие, обязаны были всегда ходить в их заметной форме голубого сукна с серебряным аксельбантом. Жандармским офицерам не принято было подавать руки, а они на это и не претендовали, ограничиваясь поклонами; там, где стояли гарнизоны, их не приглашали в офицерское собрание, а с офицерами, прельстившимися высоким жалованьем и перешедшими на жандармскую службу, нередко порывали отношения не только сослуживцы и друзья, но иной раз и родственники. Это отношение распространялось даже на членов семьи жандарма. В. В. Стасов вспоминал годы своего ученичества в Училище правоведения: «Другой из наших товарищей, Замятнин, был… провинциал родом. Мы вначале подозрительно смотрели на него и одно время даже чуждались его, так как он был сын жандармского полковника из которой-то губернии» (169; 312).

Таковы в тогдашнем обществе были представления о «можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично»: служба в жандармерии вызывала брезгливость, которую не стеснялись демонстрировать.