Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Духовенство, преподававшее Закон Божий, нередко также логику и психологию, а в церковно-приходских школах и едва ли не все дисциплины, также фактически представляло собой чиновников духовного ведомства. Впрочем, среди самых дурных отзывов об училищных и гимназических «батьках» попадаются и воспоминания, дышащие если не любовью, то уважением: «Я думаю, всех лучше и замечательнее между ними был правоведский священник Мих. Измаил. Богословский. Он нес несколько должностей зараз: он служил в церкви, был нашим духовником, преподавателем Закона Божия в маленьких классах, преподавателем логики и психологии в старших, и все эти должности он исправлял с такою строгостью и добросовестностью, которым каждый из нас не мог не отдавать полной справедливости. Во всех отношениях своих к нам он был необыкновенно строг и взыскателен – быть может, строже всех остальных наших профессоров, директора и «воспитателей», но мы никогда не были за это на него в претензии и более всех уважали именно его… Для нас священник наш был настоящим оракулом во всем самом важном, и мы нередко вступали с ним в длинные беседы обо всем для нас интересном и важном. Случалось, когда мы были уже в средних классах, что давно уже пробил звонок и началась рекреация, большая зала рядом давно уже полна шума, криков и волнения движущейся толпы молодежи, а наш Богословский все еще продолжает сидеть на кафедре, и около него стоит кучка ревностных его поклонников и ценителей продолжает толковать с ним, интимно, нараспашку, обо всем, что нас интересовало в прочитанных книгах, в исторических событиях старого и нового времени, в понимании и определении тех или других важных, интересных для нас личностей. «А ведь наш батька-то – лихой батька!» – говаривали мы потом друг с другом, когда он, наконец, уходил к себе домой» (169; 310–311). В. В. Стасов, решительный демократ второй половины XIX в. с его грубым материализмом и атеизмом, вспоминал едва ли не с умилением случай, когда, наказанный за нарушение говения, он был лишен священником права исповедаться, и как, мучимый стыдом и раскаянием, явился к Богословскому, расплакался перед ним и был по-человечески понят. О подобном случае раскаяния под влиянием простых слов законоучителя напроказивших, а фактически совершивших кощунство гимназистов-певчих, рассказал В. Г. Короленко. С большим сочувствием вспоминал о своем гимназическом законоучителе А. Н. Афанасьев: «Законоучителем был у нас протопоп отец Владимир, человек весьма добрый, ласковый и обходительный; дети его любили, встречали всегда с радостью и называли батюшкой; учились у него всегда с охотою и прилежанием и были с ним довольно откровенны. Доверие наше к нему было так велико, что, поступив в 7 класс, мы даже решились прочитать ему некоторые отрывки из сатирической пьесы, написанной на одного учителя, и он только посоветовал нам быть осторожнее, чтоб не попасться с этими стихами в руки школьного правосудия. Сколько помню, он никогда и никого из нас не наказывал, тогда как никто другой из наставников наших не мог этим похвалиться и такою тишиною, какая обыкновенно бывала, без всяких полицейских понуждений, в классе отца Владимира» (7; 263). Но это редкие случаи положительной оценки школьных священников. А что касается иных… Что же и взять с людей, которые избрали духовную карьеру не по душевной склонности, а по наследству и которые были лишь служащими, да еще и двух ведомств: Духовного и Просвещения, имея и двойное начальство.

Грубость и даже жестокость или холодное равнодушие (еще неизвестно, что лучше), кажется, были родовыми чертами и военных, и гражданских педагогов, почему с такой теплотой вспоминали современники немногочисленные исключения из этой застегнутой на все вицмундирные пуговицы среды. Но особенно суровые нравы, грубость между учениками и учителями и в среде самих учеников, невежество и неприкрытая нищета царили в духовных семинариях и семинарских общежитиях – бурсах.

Можно было бы привести немало свидетельств этому, но, пожалуй, лучше всего будет, если читатель сам обратится к «Очеркам бурсы» Н. Г. Помяловского. Впрочем, те, кто достаточно внимательно читал «Вия» Н. В. Гоголя, конечно, помнят и колоритные образы бурсаков, и свирепое «битие», и их героические подвиги по части съестного и выпивки. Хотя Гоголь в бурсе и не был, но, похоже, картину изобразил очень точную.

Да что говорить о бурсе! Не лучше ли обратиться к столь излюбленным нашими поклонниками прошлого утонченным институтам благородных девиц? Вопреки распространенному мнению, представительниц русской аристократии там было очень немного, и преимущественно сироты. В основном там воспитывало дочерей среднее дворянство, по разным причинам (постоянное жительство в деревне, отсутствие средств) не имевшее возможности нанимать учителей или помещать дочек в частные пансионы: ведь здесь девочки содержались на казенный счет. И готовили девочек не только к светской, но и к трудовой жизни: в качестве гувернанток и домашних наставниц; помните картину Перова «Приезд гувернантки в купеческий дом»? Для этого существовал специальный пепиньерский класс: пепиньерки получали начальное педагогическое образование. Однако такие институты, особенно Смольный, постоянно находившийся на глазах императорской фамилии, обладали некоторым достоинством: здесь можно было завести полезные в будущем связи, включая и связь с каким-нибудь престарелым сановником-покровителем, даже с великим князем, а то и с самим императором (это в русском дворянском обществе не только не считалось предосудительным, но, напротив, вызывало зависть, – такова уж была мораль этого утонченного общества). Можно было удачно выйти замуж за брата однокашницы или его товарища, а можно было даже фрейлинство получить. Для этого были разные возможности, и лучшая – протанцевать на выпускном акте на глазах у членов императорской фамилии знаменитый танец с шалью, позволявший продемонстрировать грацию; этой чести удостаивались только лучшие ученицы (либо любимицы «маман» и классных дам). Лучшие выпускницы при выпуске получали в виде награды «шифр», коронованный императорский вензель с бриллиантами, напоминавший шифр фрейлинский.