Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Нельзя сказать, что все это связано было с какой-то особой жестокостью или черствостью педагогов. Жемчужников писал об Александровском малолетнем корпусе: «Старик директор был добр, классная моя дама была не зла, но тот и другая постоянно бранили меня за то, что хмуро смотрю, наказывали меня часто розгами, и, как я полагаю, вследствие существовавшей тогда системы. Что касается инспектора, то он мне всегда казался странным; он никогда не прощал и вместе с тем как будто и жалел. Во время экзекуции стоит, бывало, опершись спиной или плечом о стену, закроет себе лицо рукой или даже платком и после целует; слезы текут непритворно, а иногда задаривал чем-нибудь или брал к себе» (65; 34). После того за шалость одного из кадет (в учебниках были найдены написанные имена двух кадет «с самыми неприличными бранными словами») в поисках скрывшегося виновного было решено пересечь весь класс: «розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный и нахмуренный, вошел в класс, встал посередине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам… Троих уже высекли, как один из кадет, К., признался; он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил» (65; 35). Уже в Первом корпусе, где, как описывалось, порка была систематической, приговоренные к розгам и остававшиеся в корпусе на воскресенье «пользовались до понедельника особым снисхождением, и их не лишали лакомого блюда, а напротив, часто дежурный офицер сам отдавал им свой пирог, булку или говядину, гладя по голове» (65; 39).

Лицеист

Жестоки были не люди, жестоким было время, заставлявшее людей творить жестокости. А. Н. Афанасьев, начавший обучение в уездном городе Боброве Воронежской губернии «у двух тамошних попов – отцов Иванов, которых посещал поутру и после обеда вместе с старшим братом и другими мальчиками и девочками, детьми уездного чиновного люда. Это ученье мне очень памятно, хотя из него вынес я очень немного… И первый, и второй отцы Иваны были люди вовсе не злые, но, воспитанные в семинарии, они были знакомы только с суровым духом воспитания и вполне поясняли нам, что корень ученья горек… За незнанье и шалости наказывали нас тем, что ставили нас на колени, били палями, то есть линейкой, по руке, оставляли без обеда, драли за волосы и за уши, но сечь нас не позволялось родителями. В дополнение к этим назидательным наказаниям первый отец Иван присоединял еще следующее: он заставлял одного ученика бить другого, не знающего урок, по щеке, и я помню, как иногда девочкам доставалось давать пощечины мальчикам, и наоборот. Подобно тому, другой отец Иван заставлял двух провинившихся мальчиков драть друг друга за уши или за волосы и с большим удовольствием тешился, когда мальчики, раздраженные болью, с какою-то затаенною злостью старались оттаскать друг друга. Этот же мудрый наставник… заставлял в наказанье лежать на голом полу у порога, и всякий, кому приходилось перейти из одной комнаты в другую, преспокойно шагал через него» (7; 259–260).

Да диво ли педагогические приемы отцов Иванов, ежели и сами они были сечены в духовном училище от всей души. Выходец из духовной среды Д. Нацкий вспоминал: «Мой дядя… рассказывал, что его знакомый священник во сне кричал, увидев, что его во сне «задрал» педагог Ливенского училища Шубин, впоследствии протоиерей Елецкого нового собора» (122; 10). Это каково же должно быть дранье, чтобы уже взрослый человек, священник, кричал во сне под его впечатлением!

Вообще педагоги той поры производят странное и противоречивое впечатление: «Что касается учителей, то учитель Закона Божия Барсов (священник нашего корпуса) был добр, меня любил и брал иногда к себе, где было мне очень приятно… Рисованию учил Кокорев, имевший свою дачу напротив нашего сада и у которого мы с братом Владимиром иногда гостили летом. Арифметике учил Кох… У него в классе мы обыкновенно сидели, вытянувшись и держа руки за спиною, за этим постоянно наблюдала сидевшая тут классная дама. От скуки я начал, подобно другим, делать из бумаги петушков, кораблики и коробочки, заложа руки назад. Кох поймал одного кадета за этим занятием, схватил его за руку, приподнял и поставил на стол, отнял золотого петушка, расправил его, намуслил бумажку и прилепил ему на лоб, слюни потекли по лицу, и он должен был простоять на столе до конца урока… Учитель естествознания имел обыкновение с криком и ругательствами толкать в живот камышовой палкой подходящих к нему кадет… Учитель чистописания Корзин тех, которые дурно писали, ругал и, при дежурной даме, говорил во всеуслышанье: «Так надо исписать тебе ж…». Не выкидываю этого слова, как не выкидывают слова из песни, как преподаватель не выкинул этого слова при даме и как не выкинули этого грубого невежду за это из корпуса. Такая его поговорка повторялась не раз, точно так же, как и Кох не раз налеплял кораблики и петушки на лицо… [В Первом кадетском корпусе] Учил нас французскому языку Миранд… Говорили, что он из оставшихся в России барабанщиков наполеоновской армии. Крайне грубый, он стучал неистово в классе камышовой палкой (палками и тут, как в Александровском корпусе, снабжали учителей в классах). Однажды он явился очень серьезный и подпивши, вынул из кармана кошелек, высыпал монеты на кафедру, отсчитал сколько-то и по числу их выставил в классном журнале для отметок столько же нулей, ни у кого не спрашивая урока; подремал, походил по классу и ушел. Кадет нашего класса Нотбек 4-й нарисовал карикатуру Миранда грифелем на аспидной доске, которая попала в руки начальства, и бедного Нотбека больно высекли перед всем классом, с расстановкой и наставлениями; ему было дано более пятидесяти ударов. Карикатура лежала в головах» (65; 30–32, 39).