Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Единственный трактир «Саратов» был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых, а до самого закрытия трактира платили половым и мальчикам по три рубля в месяц.

– Чайные – их счастье. Нам чужого счастья не надо, а за службу мы платить должны, – говаривал Савостьянов» (49; 348).

Кто тут прав – сказать трудно. Во всяком случае, Кокорев описывает 40-е гг., а Гиляровский – конец XIX – начало ХХ в. Вездесущий петербургский журналист Животов, кем только не побывавший в поисках материала для репортажей, писал в начале ХХ в., что официанты мало того, что не получали жалованья, но ежемесячно должны были вносить хозяину залог в 25 руб.: 10 – за харчи, 5 – за жилье, 10 – за будущую разбитую посуду, да по 30 коп. ежедневно опускать в кружку – на нужды заведения. И на свой счет «справлять» фрак, белый жилет, манишку, галстук.) «Здесь необходимо быть своего рода мазуриком, живущим ежедневным, ежечасным обманом, – писал Животов. – Раньше, когда официантам платили, обсчитывать гостей считалось предосудительным… Раньше обшариванье карманов пьяного гостя случалось редко и считалось преступлением… Прежде слуга только служил гостям, теперь он коммерсант, торгующий на своих столах и устраивающий целые аферы и облавы на гостей». (Цит. по: 118; 86)

Но так или иначе, ни половые-ярославцы, ни официанты-татары в русских городах не переводились: или на чаевых хорошо получали, или в малоурожайных губерниях жить было «не у чего». Кокорев отмечал, что трактирных заведений в его годы в Москве было более 300, «следовательно, полагая кругом по десяти человек служителей на каждое, выйдет слишком три тысячи одних трактирщиков» (88; 38): немалая добавка к прочему городскому люду. В Петербурге же в середине 90-х гг. считалось 11 тыс. трактирных слуг.

Тяжела была работа промышленного рабочего, но не легче был и труд «услужающих». Взять хотя бы прачку, в темном полуподвале, наполненном вонючим паром, гнувшуюся изо дня в день и день-деньской над корытом, стиравшую до крови руки о стиральную доску, затем волокущую и летом, и зимой тяжеленные корзины с мокрой постирушкой на Неву или Мойку, чтобы, согнувшись в три погибели, полоскать все простиранное в ледяной воде, а потом накрахмалить и отутюжить те тонкие сорочки с плоеной манишкой или легкие изящные дамские наряды, которыми так любят восхищаться поклонницы «блестящей дворянской культуры». И все это – за сущие копейки. А водовоз, по совместительству разносивший и дрова по квартирам «униженных и оскорбленных» Ф. И. Достоевского? За 7 руб. в месяц, кое-как сползши к воде по обледенелым спускам одетой в гранит Невы (вы ведь гордитесь одетой в гранит Невой, читатель?), с полными бочонками вскарабкаться наверх, к тележке или салазкам, и, впрягшись в веревку, развезти все это по дворам, а потом не раз вскарабкаться с ведрами по обледенелым ступеням черной лестницы куда-нибудь на четвертый этаж? А потом по этим же обледенелым ступеням разнести по квартирам вязанки дров. И не упасть под тяжестью, не скатиться вниз, поломав ребра и разбив грудь. И все это – до света, чтобы рано встающая кухарка успела вытопить печи и приготовить завтрак для какого-нибудь революционера-демократа, торопящегося в редакцию «Современника», или, наоборот, для интеллигента-дворянина, собирающегося в блестящий салон умиляться «по книгам, о том, как Русь смиренна и проста» (И. А. Бунин). «Вы не увидите водовоза старика, потому что для старости они не доживают, – писал А. П. Башуцкий, – а стариком начинать эту службу – невозможно. Водовоз – человек между 22-мя и 40 годами. Он человек, говорю я, но человек-товар ; он ежегодно продает нам, то есть убивает настолько – не страстей своих, мнений, чувств, совести, исповеданий, не того, что можно теперь продавать за так называемое благосостояние, а просто лучшего цвета своей здоровой жизни… он продает ее за столько, сколько едва ли хватит светскому франту на жилет и дюжину перчаток… и для чего же, спросите вы? Для хлеба!!.

Водовоз

Водовоз, если он не испугается своей истомы и не бросит занятий, умирает преждевременно – от чахотки, от натуги мышц, от истощения сил, от опасных изломов и ушибов. Ни одному из многих тысяч владельцев богатых домов никогда еще не приходило на мысль, что по грязным, темным лестницам его должен ежедневно цепляться, с опасностью живота, человек, непостижимо гнущийся под тяжестью непомерных нош; пыхтящий и охающий так, что даже у вас поворотится сердце; с лицом, до того налитым кровью, с веревкой, до того надавившей на череп, что вы не поймете, как не разлетится эта голова вдребезги!» (74; 166).