Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Изрядная баня!» (37; 31). Барон Н. Е. Врангель, отец знаменитого историка искусства и еще более знаменитого генерала, писал о своем отце, николаевском офицере: «…между ним и его детьми была по принципу возведена какая-то каменная преграда, которой никто из нас переступать не дерзал и не пытался. Ласки его, хотя, говорят, он нас искренне любил, мы никогда не видели, и даже словом он нас редко удостаивал. Проявление нежности в ту суровую эпоху не поощрялось, принято было являть внешнему миру суровость, даже жестокость, являвшиеся отличительной чертой власти. С нами, как, впрочем, и со всеми, которых он считал себе не равными: чиновниками, мелкими дворянами и крепостными, он обращался одинаково – безапелляционно, повелительно, спокойно, когда бывал в хорошем расположении духа, и резко, неприятно, когда вставал с левой ноги» (23; 21).

В подкрепление этому приведем здесь пример воспитания Великого князя Николая Павловича, будущего императора Николая I. Историк Н. К. Шильдер, автор официозных жизнеописаний Павла I, Александра I и Николая I, сообщал, что воспитатель Николая Павловича, вспыльчивый и жестокий генерал М. И. Ламсдорф в самых широких размерах практиковал телесные наказания, чтобы выбить из своего царственного воспитанника строптивость, а однажды, рассвирепев, схватил маленького Великого князя за шиворот и ударил его головой о стену с такой силой, что тот потерял сознание. Правда, сам Николай избрал воспитателем своего наследника, Александра Николаевича, одного из гуманнейших людей своего времени, поэта В. А. Жуковского. Однако… Великие князья должны были проходить военную службу с детства, начиная с рядового. И маленький Саша выстаивал в караульной будке положенное время на часах, в любую погоду, в том числе и малоприятными петербургскими зимами, в огромных штатных кеньгах и тулупе, полы которого лежали на снегу, с огромным солдатским ружьем. И единственная уступка делалась только матери цесаревича: в караул его ставили напротив окон царских апартаментов, и мать могла смотреть, как ее сын несет солдатскую службу.

Так что дети, действительно, были на положение париев.

Поэтому они помещались совершенно отдельно от взрослых, в антресолях или мезонине. Там на целый полуэтаж располагались небольшие комнаты с низкими потолками и маленькими окнами, находящимися над самым полом. Там и были детские для детей маленьких и детей старших, классные комнаты, комнаты бонн, гувернанток и гувернеров. Что же касается нянек, мамок и дядек при совсем маленьких детях, то они спали вповалку на кошмах возле кроваток и колыбелек своих питомцев. Разумеется, под этими кроватками и колыбельками стояли ночные горшки, конечно же, не враз выносившиеся ленивой прислугой. Понятно, какова была атмосфера в этих небольших комнатах, лишенных форточек (форточки появились только во второй половине ХIХ в. вместе с представлениями о гигиене). Впрочем, в этой книге уже приводилась обширная цитата из воспоминаний Е. Н. Водовозовой, трактующая этот сюжет. Зимой детей, во избежание простуды, старались лишний раз на улицу не выпускать, и понятие о пользе прогулок и чистого воздуха отсутствовало полностью. И вообще маленькие дети лишний раз с антресолей не спускались. Утром их приводили к маменьке и папеньке поздороваться и поцеловать ручку, вечером – попрощаться и поцеловать ручку. Разумеется, к родителям обращались только на «вы». При появлении детей задавались непременные вопросы: «Как спал?» или «Как учился?», щупался лоб или ерошились волосы, затем следовало: «Ну, ступай играть (или учиться)». В большей части семейств дети завтракали с родителями, но за обеденный стол с взрослыми (но не с гостями при званом обеде!) их сажали только лет с 10–12, когда они уже твердо знали, что ногами болтать, шуметь, делать вопросы взрослым или отказываться от какого-либо блюда, выбирать кусок получше нельзя, иначе могут выгнать из-за стола. Барон Н. Е. Врангель писал: «Мы, маленькие, жили в детской, небольшой комнатке, вернее, конуре, с единственным окном, выходящим на «второй», черный дворик, посреди которого была помойная яма, куда то и дело таскали ушаты с разной дурно пахнущей дрянью.

Не подумайте, однако, что столь антисанитарное помещение было отведено нам, маленьким, из-за неприязни. Отнюдь нет. Назначать под детскую самую отвратительную комнату – было в обычае, и делалось чуть ли не с воспитательной целью, дабы с детства приучать к простоте, а не к излишней роскоши. К тому же в суровые времена сурового николаевского казарменного режима эстетики не признавали и об удобствах и гигиене не пеклись. Потребности в уюте и комфорте не ощущали. И если красиво и роскошно обставляли свое жилище, то это делалось не столько для себя, сколько напоказ, а в детские никто из посторонних не входил» (23; 34). После того как сам мемуарист остался в детской один, она была превращена в склад ненужных вещей и загромождена сундуками, так что у начавшего учиться мальчика не было стола; в гостиную и столовую его с чернильницей, естественно, не пускали, задания оказывались неприготовленными, учитель стал жаловаться суровому отцу, начались неприятности, и все кончилось попыткой самоубийства: ребенок выбросился из окна!