Виктор Васильев - Зарубки на сердце

– Мама, почему он мне не верит? – рассердилась Тоня.

– Наверно, он очень устал. И хозяин сегодня ругался, – успокоила мама.

– У меня были только перочинный нож и ржавый топор, найденный на помойке. А вместо гвоздей я использовал моток бечевки для связывания жердей, – пояснил я.

– Чудеса какие-то. Или враки безбожные, – задумался крестный. – Выберу свободную минуту и забегу посмотреть на ваш чудо-дом. Если он завтра же не развалится.

– Мама и Оля, вы тоже приходите взглянуть на Витину работу, – сказала сестренка.

Но прошел месяц, другой. Домик не развалился. Только хвойные лапы на крыше я поменял на свежие. Никто из взрослых так и не собрался забежать на пастбище. Конечно, забот у них значительно больше, чем у меня. И все же было обидно, что это первое мое серьезное творение осталось только в моей и Тониной памяти.

Пришла дождливая осень. В начале октября появились первые заморозки. Хозяйка сказала, что больше не надо пасти коров. Полевые работы тоже закончились. Остались только доение и уход за скотом. За это хозяин решил кормить Полину, Олю, маму и крестного только обедом, один раз в сутки. Тоню, бабушку, тетю Симу и меня кормить совсем отказался. Найти поденную работу у других хозяев было невозможно. Перед нами встала угроза новой голодной зимы.

Я сам вызвался на убранном картофельном поле искать остатки картошки, как было в Реполке в 1941 году. Ко мне присоединилась Тоня. Мы собирали каждый в свое ведерко, выносили на край поля, там высыпали в мешок. За светлое время короткого дня нам иногда удавалось набрать полмешка картошки. Конечно, там было много порченых клубней (разрезанных лопатой, позеленевших на свету и даже подгнивших картошин), но в голодное время все могло пригодиться. В сумерках приходил крестный, уносил мешок и прятал на скотном дворе. Еще мы собирали колоски на пшеничном и овсяном полях. Изредка нам помогала Оля, прибегая в поле на полчаса. Бабушка и тетя Сима сушили колоски, перетирали в руках, сдували мусор.

Постоянная батрачка Полина каждую неделю отвозила немцам в город Айзпуте четыре бидона сметаны и сливок. То ли налог, то ли плата за наши души. А в конце октября с нею поехал сам хозяин. К вечеру я вернулся с пшеничного поля. Через открытую дверь в комнату услышал, как Полина рассказывала маме и крестному о поездке. Подслушивать, конечно, нехорошо. Но уж очень интересно!

– К нам вышел латышский бургомистр, старый приятель Каупа, – говорила Полина. – Они поздоровались. Говорили по-латышски, но я все понимала. Хозяин спросил: «Комендант немецкий у себя?» – «Сегодня его не будет. Может, я отвечу на твои вопросы?» – сказал бургомистр. Хозяин пояснил: «В июне я взял у немцев временных батраков. Сейчас поля опустели, батраки стали мне не нужны. Даром их кормить не хочу. Пусть комендант забирает их у меня и отправляет в Германию». «Ты придуриваешься или вправду не понимаешь?! – возмутился бургомистр. – В котле мы сидим, в курляндском котле. От Европы отрезаны. А пароходы топят русские подлодки. Немцам надо миллион солдат и уйму техники отправить на помощь Берлину. Не до русских тифозников им теперь. Коменданту лучше не заикайся, а то заставит кормить батраков».

– Хозяин настолько был зол, – продолжала Полина, – что сам, один снял бидоны с телеги, взял подпись бургомистра на расписке, не попрощался с ним и погнал кобылу домой. Так что сегодня старайтесь обходить его стороной.

После поездки в Айзпуте хозяин совсем одичал. На улицу выходил очень редко. Только ясными вечерами он выходил в сад, смотрел с тревогой на восток, слушал отдаленную канонаду. Тяжело вздыхал, прикладывал ладони к вискам, раскачивал головой. Чувствовал приближение расплаты за стрельбу в спину отступающим русским солдатам в 1941 году (как поговаривали некоторые обедневшие соседи Каупа). Я несколько раз видел его таким. Но не было к нему ни сочувствия, ни злорадства. Была глубокая обида, что перестал нас кормить. Ведь за лето мы так много поработали на него бесплатно, что заслужили себе пропитание на год вперед.

На него свалилась еще одна напасть. От какой-то болезни за короткий срок передохли все пятьдесят поросят. Свинарник опустел – не стало участка самой грязной работы. Мама с досадой сказала:

– Лучше бы нам отдал парочку больных поросят. Михаил прирезал бы их, и сытной была бы зима.

Все распоряжения по хозяйству давала хозяйка. Особенно строго она следила, чтобы Оля, мама и крестный за обедом не прятали хлеб по карманам для нас. А при доении коров следила, чтобы молоко не прятали, не уносили домой своим детям. «Вот гады, жадюги! – думал я. – Ведь хорошо понимали, что все богатство скоро для них пойдет прахом. Но не хотели этому верить».