Эдуард Экк - От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918

– Теперь мы просим Вас сказать нам: довольны ли вы нами, так ли мы представили, как вы бы этого желали.

И я им от всего сердца ответил:

– Да, я вами вполне доволен, горжусь вами, вы и мне доставили праздник. Когда потребовали трех человек для подробного осмотра, как они одеты, то я указал на 7-ю роту не потому, что я в ком-либо из вас сомневался, а чтобы похвала пошла старшему из ротных командиров, всеми нами уважаемому Федору Федоровичу Кулакову.

Тотчас по возвращении из лагеря полк стал на охрану железнодорожного пути на соединительную ветвь от станции Скаржиеко – Ивангород Домбровской дороги до станции Колюшки Варшавско-Венской.

Мы простояли 13 дней. Благодаря добавочному отпуску к приварочному окладу по 15 копеек в день, явилась возможность выдавать людям по два обеда в день: в девять часов утра и в три часа пополудни, а вечером чай с фунтом белого хлеба на каждого человека, варили в котелках.

Погода стояла холодная, сырая, почти ежедневно выпадали мелкие дожди, но санитарное состояние и настроение были отличные. Я постоянно объезжал свой район, радовался, как точно все выполняется согласно «особой инструкции» и как люди стараются.

Управляющий княжеством Лович и Спалой, маркиз Вельепольский, сообщил мне, что офицерам разрешается охота на мелкую дичь, но строжайше воспрещается трогать зверей, особенно оленей. Вся местность в этом районе кишела куропатками, и офицеры постоянно приглашали на обед и на ужин с куропатками.

Моим местопребыванием была станция Конск, где я и встретил высочайший поезд. Было семь часов утра, холодная сырая погода. Поезд подошел бесшумно, стоял шесть минут, набирая воду, но в вагоне-спальне Их Величеств были маленькие пассажиры, которые громко звали:

– Мама, мама, – и, несмотря на холод, вдоль открытого коридорного окна великих княжон Ольгу Николаевну [80]и Татьяну Николаевну [81]пронесли к Ее Величеству в одних утренних платьях.

Взяв воду, поезд также бесшумно отошел. На другой день полк возвратился в Радом.

Однажды во время обеда подали телеграмму. Взглянув на содержание, я громко прочел: «Желаете ли принять штаб 7-го корпуса? [82]» Дети как-то притихли, а сын, как только обед кончился, встал со словами:

– Теперь все равно все кончено, – выбежал из комнаты и, вернувшись через некоторое время ко мне в кабинет, заявил:

– Теперь полка не будет и мне ничего не надо, все раздарю и даже щенка отдам (а щенок был прекрасный сеттергордон), – горько заплакал.

Вслед затем я был произведен в генералы, и пришлось расстаться с Могилевским полком.

Помню, как было больно, когда пришли взять знамя, почти три года простоявшее у меня в кабинете, для относа его на квартиру нового командира.

Отобедав в последней раз с офицерами и прощаясь с ними, я обнял подпоручика Никитина и сказал офицерам:

– Должен перед вами покаяться, что, как я ни старался быть со всеми ровным, но к нему особенно привязался и люблю его больше всех. – и получил ответ:

– Мы это давно заметили и сами его за это вдвое полюбили.

Тут же с меня взяли слово, что где бы я ни был, но на столетний юбилей полка приеду сам и привезу сына. Я дал слово, но судьбе угодно было решить иначе. Сын убит в бою под Сольдау в 1914 году, а мне самому нельзя было отлучиться в самый разгар военных действий, да и Могилевский полк справил свое столетие на боевой позиции.

Проводить вышел весь полк, офицеры собрались на вокзал, а солдаты стали шпалерами от вокзала к городу, и когда я проезжал сквозь них, бежали за экипажем до самого вокзала с несмолкаемым криком «ура». Вот такие минуты с лихвою вознаграждают за все труды, за все неприятности и создают такое душевное удовлетворение, которое ни с чем не сравнимо и которого никакие служебные награды дать не могут.

Грустно было расставаться с полком. Рядом с чувством душевного удовлетворения было и сознание, что такой непосредственной близости с подчиненными, непосредственного влияния на них уже никогда не будет; в дальнейшем придется только учить и направлять, а не самому творить.

Расскажу еще один характерней эпизод, показывающий, как часто возбуждаемые ходатайства не удовлетворяются по вине самих ходатаев.

Командира 9-й роты капитана Брилевича постигло тяжелое несчастье. Его жена, мать пятерых детей, из которых старшей было девять лет, сошла с ума, и не было надежды на поправление. И в зимнее время положение семьи было очень трудное, с наступлением же лагерного времени, когда капитану Брилевичу приходилось разлучаться с семьей – положение получалось прямо трагическое. Было ясно, что ему нельзя было продолжать службу в строю, приходилось его куда-нибудь устроить. Я решил ходатайствовать о внесении капитана Брилевича в кандидаты на воинского начальника 3-го разряда, хотя и было запрещено представлять капитанов в кандидаты на уездные воинские начальники.