Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Несмотря на принятые Политбюро меры, руководящие деятели партии и государства продолжали хранить в своих личных секретариатах постановления Политбюро с грифом «особая папка», возможно, с молчаливого согласия коллег [22]. Однако на распространение важных решений Политбюро реагировало остро. В декабре 1928 г. «за рассылку по шести адресам архисекретного решения Политбюро ЦК ВКП(б) об Афганистане» заместитель наркома по иностранным делам Карахан получил выговор высшей партийной инстанции [23]. По всей вероятности, обычным явлением стала задержка адресатами протоколов Политбюро на срок свыше трех дней. Подтверждая установленный в 1927 г. порядок, Политбюро двумя годами позже распорядилось не посылать следующего протокола до возврата предыдущего, тем самым фактически санкционировав увеличение этого срока вдвое [24].

Усиление режима секретности в конце 20-х гг. в значительной мере вдохновлялось решимостью перекрыть каналы утечки сведений о международных акциях Москвы. Об этом свидетельствует принятое в августе 1928 г. постановление «О пакте Келлога» в связи с предложением исполняющего обязанности наркома по иностранным делам дать интервью об отношении СССР к Парижскому договору. «Никаких письменных документов по этому вопросу не допускать, – гласила вторая часть решения Политбюро. – Подготовка решения этого вопроса должна быть максимально конспиративна» [25]. «Решение Политбюро», принятое двумя годами позже по докладу А.И. Микояна («О Германии»), повторяло ту же мысль: «Установить, как правило, по секретным вопросам никакой переписки не вести» [26]. В соответствии с пафосом постановления, запись в протоколе оставляла неясным, относилась ли эта директива к переписке московских ведомств и их агентств в Германии, других странах или распространялась на ведение делопроизводства в центральных государственных и партийных органах.

В этих постановлениях коллективный разум Политбюро как будто нащупывал наиболее радикальное решение – вести важные международные дела на основе непосредственных устных указаний для обеспечения максимальной гарантии сохранения секретности. Эта установка, органично соединившая традиции военизированной конспирации с безусловным авторитетом диктатора, эффективно использовалась Ю. Пилсудским на всем протяжении его пребывания у власти. Однако принцип коллегиальности высшего партийного руководства и бюрократизированность подчиненных ему управленческих звеньев не позволяла последовательно провести подобную «реформу» в Советской России, по крайней мере, до конца 30-х гг. В рассматриваемый период советское руководство отыскивало собственный, промежуточный путь вариантов выработки и фиксации внешнеполитических решений, удаленный как от британского («Cabinet minutes»), так и польского («Rozmowy z Pilsudskim»). Он был найден, во-первых, в таком формулировании решений Политбюро, при котором его протоколы содержали минимальную информацию относительно дискуссий по наиболее важным международным делам. Дополнительным шагом в этом направлении стало, начиная с 1933 г., исключение из протоколов упоминаний лиц, вносивших соответствующие предложения, и докладчиков на Политбюро. Не только у современного читателя, но и у получателя машинописных протоколов стало еще меньше возможностей для разгадывания содержания или даже темы отдельных постановлений по внешнеполитическим вопросам, скрывавшихся к тому же за общими заглавиями – «Об Америке», «О Польше», «Вопросы НКИД» и проч. Во-вторых, многие важные вопросы были либо выведены за рамки рассмотрения Политбюро, либо переданы в его комиссии, либо обсуждались членами Политбюро (возможно, и на заседаниях этого органа) без каких-либо отметок в протоколе (см. ниже). Судя по доступной документации центральных ведомств, с конца 20-х гг. многие вопросы, связанные с оказанием «финансовой поддержки» политическим деятелям, оплатой услуг зарубежной прессы, согласованием военных поставок и др., в Москве вообще перестали фиксировать на бумаге.

Навязчивое стремление к «конспирации» граничило с отношением к ней как к самостоятельной ценности [27]. На практике связь между пафосными требованиями «конспирации» и рутинными операциями по охране тайны решений Политбюро была, как показывает сводка по «учетным секретным материалам ЦК XVI созыва», удивительно слабой [28]. Размышления над аксиологическими схемами, лежащими в основе древних и современных деспотических режимов, привели исследователя идеологии Китая В.А. Рубина к пониманию секретности как одного из присущих им атрибутов. Деятельность Цинь Шихуанди по строительству стен, окружавших дороги к дворцам вана, дабы сохранить в полной тайне свое местопребывание, вдохновлялась двумя различными политико-мировоззренческими доктринами. Согласно легистской концепции Шэнь Бухая, «умному правителю» следует вести себя загадочно: «он укрывается в бездействии, прячет свои мотивы и скрывает следы». Легистская секретность и тактика обмана окружающих уживалась у Циньского руководства с даосской идеей таинственности, вытекающей из недоступности и невыразимости всеобъемлющего начала [29]. Продолжая параллель, намеченную крупным синологом, можно отметить, что недоговоренность, присущая постановлениям коллективного Цинь Шихуанди совмещала соображения секретности с сознательным уклонением от попыток охватить взглядом и непротиворечиво представить в своих постановлениях общие начала проводимой политики [30]. Соответственно, смысловая структура резолюций Политбюро уровень их детализированности и степень краткости определялись существом рассматриваемых групп вопросов, отношением к ним со стороны Политбюро, и, наконец, кругом лиц, которым письменное постановление адресовалось, одним словом – широко понимаемой функциональной направленностью записей в протоколах высшего партийного органа.