Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Граница СССР с независимой Финляндией фактически повторяла южные и восточные очертания Великого княжества Финляндского [1669]. Система озер Карельского перешейка образовывала подобие естественного рубежа на южном отрезке советско-финской границы, ее восточная часть проходила по сопкам Мурманской области и лесам и болотам почти безлюдной Восточной Карелии (из-за полного отсутствия дорог подвоз хлеба в эти районы в 20-е гг. осуществлялся преимущественно через территорию Финляндии). Нерусское население на советской стороне границы составляли в основном сохранившие свою самобытность карелы (в Финляндии они были в значительной мере ассимилированы) и ингерманландцы. Дополнительный протокол к мирному договору 1920 г. предусматривал предоставление им прав национально-культурной автономии. Несмотря на политическую эмиграцию, произошедшую после поражения «красных» в гражданской войне, собственно финское население в приграничье было невелико и локализовано [1670]. Согласно аналитическим материалам ОГПУ 1927 г., «основная часть финской бедноты и середнячества к Советской власти относится вполне лояльно и в случае войны будет соблюдать по меньшей мере благожелательный нейтралитет к Советам», а «настроение крестьянства Карелии… в общем ничем не отличалось от настроения крестьян смежных русских губерний» [1671]. Столь же относительно «благополучна» была советская граница с Эстонией, в основном проходившая по водному рубежу Нарва – Чудское озеро – Псковское озеро и повторявшая прежнюю административную границу между Эстляндской и Санкт-Петербургской губерниями, за исключением присоединенных к Эстонии Ямбургского уезда на восточном берегу Нарвы и части Печорского уезда на юго-западном участке границы двух стран. Две трети эстонской части Печорского уезда составляли русские и сеты (этническая группа, близкая эстонцам по языку и культуре, исповедовавшая православие). Большинство русского населения, составлявшего в межвоенный период около 8 % населения Эстонии, было сосредоточено не в приграничной полосе, а в городах [1672]. Жившие в Ленинградской губернии (преимущественно Кингисеппского и Гдовского уездов) эстонцы были немногочисленны и «вполне советизировались» [1673].

Остальная часть советской западной границы была исторической новацией и вплоть до румыно-польского стыка не имела отчетливых географических рубежей. На латвийском участке она проходила по территории со смешанным (латышским и русским) населением. Вплоть до ужесточения пограничного режима в начале 30-х гг. плохо охраняемая разграничительная линия не являлась препятствием для свободного перемещения населения и товарообмена. Напротив, фактическая граница с Румынией, проходившая по широкому Днестру, была «на замке». Нищая Бессарабия, слабо интегрированная в Румынское королевство, являла не слишком привлекательную картину для украинско-молдавско-русского населения Молдавской АССР. Возможности румынского влияния в юго-западном пограничье были поэтому сильно ограничены, а советские власти открыто проводили ирредентистскую линию, используя для того государственные, коминтерновские и общественные механизмы (в частности, Общество бессарабцев, издававшее в Москве газету «Красный бессарабец»). Гористый стык румынской и польской границ отрезал СССР от восточной части Чехословакии, а рассеянные по Советскому Союзу чехи и словаки не доставляли властям оснований для беспокойства [1674]. Самая протяженная граница с западным соседом – граница с Польшей – была и наиболее произвольной как в географическом, так и в этническом смысле. Авантюристический марш на Вислу лишил советское государство возможности получить «этнографическую» (при всей условности этого термина применительно к этнически пестрой карте этих областей) границу, предложенную в июле 1920 г. лордом Керзоном и поначалу принятую Москвой. Польское контрнаступление августа-октября предопределило установление в 1921 г. государственной границы восточнее «линии Керзона» [1675]. Центральный участок границы (Полесье) занимали Припятские болота, разделявшие ее на белорусскую и украинскую часть. К концу 1920-х гг., после завершения процесса оптации, в СССР (преимущественно в УССР и БССР) оставалось около 780 тыс. поляков, из которых не более двух третей были способны пользоваться польским языком в повседневной жизни [1676]. Гораздо меньше быстрым процессом ассимиляции было затронуто польское население в западных районах УССР и БССР; 33 % поляков УССР и 19 % поляков БССР жили на территории польских сельсоветов [1677]. Во время «военной тревоги» 1927 г. среди польского населения Украины и Западного края преобладали «пораженческие настроения», а «зажиточное польское население и некоторая часть бедноты, связанные через родственников с Польшей, с нетерпением ожидало выступления Польши и лелеяло надежду на осуществление “великодержавных замыслов Польши”» [1678]. Если с началом войны 1914 г. царские власти считали самым ненадежным элементом евреев и провели их выселение из пограничной полосы (ставшей прифронтовой), то к концу 20-х гг. пережившее потрясения и погромы военных лет, недоброжелательное к Польше еврейское население западных районов СССР оказывалось стабилизирующим фактором. Полутора десятилетиями позже роль евреев 1914 г. была отведена польскому населению, с репрессий против которого началась подготовка к отражению предполагаемого «вмешательства» извне в положение на Правобережье [1679]. Ключевое значение для советских властей имело, однако, не тяготение польских жителей приграничья, принявших гражданство СССР, к Польше, а то обстоятельство, что установленная Рижским договором разграничительная линия рассекала этнотерриториальный массив Украины и Белоруссии. Украинцы и белорусы оказались в большинстве по обе стороны советско-польской границы. С 1919 г. сохранение советской государственности не мыслилось вне ускоренной интеграции обоих этих больших народов в многонациональный Союз. Вплоть до 1932–1933 гг. Москва не исключала передачи некоторых территорий Центрального Черноземья и даже Кубани УССР, чтобы теснее привязать ее к себе. На протяжении 1920-х – начала 1930-х гг. централизаторские устремления коммунистического Кремля причудливо переплетались с украинизацией общественной и культурной жизни, национальным большевизмом значительной части харьковского руководства, в котором заметную роль играли галичане и бывшие боротьбисты. Схожее противоречие присутствовало и в политике польских властей по отношению к белорусскому и украинскому меньшинству. Несмотря на неизменный отказ предоставить автономию Восточной Галиции, польскую колонизацию восточных воеводств и другие меры по ассимиляции непольского населения кресов, Варшава и воеводские власти не без успеха стремились привлечь на свою сторону украинскую (и, в меньшей степени, белорусскую) общественность, достичь с ними взаимной «угоды». Причины, «толкающие Поль[ское] пра[вительство] от времени до времени на какие-нибудь уступки белорусскому или украинскому нацменьшинствам» в советских руководящих кругах были склонны сводить к единственному «мотиву» – «желанию, в предвидении возможного столкновения с нами, использовать их против нас» [1680].