Николай Муравьев-Карсский: Собственные записки. 1811–1816

В то время проект наш никому не казался диким, и все занимались им как бы делом, в коем, однако же, условные знаки и одеяния всего более обращали на себя внимание. Не так быстро подвигалось составление общими силами устава общества, которого набралось не более трех писаных листов. Всем членам назначены были печати с изображением звания и ремесла каждого; но опять ни у кого денег недоставало, чтобы вырезать сии печати, на собраниях же каждый назывался своим именем, читанным наоборот с конца. Я надеялся еще включить в общество Михайлу Колошина, брата моего Михайлу и сына покойного Михаила Никитича Муравьева Никиту. Каждый из нас также представлял своих кандидатов, и Артамон Муравьев привел однажды колонновожатого Рамбурга, приличного молодого человека, служащего теперь поручиком в Гвардейском генеральном штабе; но Рамбург принадлежал уже к другому обществу, и потому он не решался вступить к нам без предварительного совещания со своим братством. Членами его общества были также офицеры Дурново, Александр Щербинин, Вильдеман, Деллингсгаузен и еще некоторые молодые офицеры наши; хотя я слышал о существовании сего общества, но не знал в точности цели оного, ибо члены, собираясь у Дурново, таились от других товарищей своих. По сей причине и Рамбургу не была вполне объявлена наша цель. Однажды, навестив меня, он обнаружил желание соединить вместе оба общества и выразил надежду, что можно будет согласовать обоюдные виды наши, о чем и говорил уже сочленам своим; но так как из числа их Вильдеман отъехал тогда в Ригу, то находил нужным обождать ответа его на посланное к нему о том письмо. Случившийся около того времени поход 1812 года расстроил все наши проекты, погрузившиеся в полное забвение.

Ребяческий бред, меня тогда занимавший, не имел никаких последствий для нас по службе, но он превратился в шутку, неприятную для моего старшего брата. Сознаваясь в том виновным, я впоследствии просил у Александра извинения в причиненном ему оскорблении. Замечая, что мы между собою перешептывались, Александр старался нас подслушать. Забравшись однажды в наше собрание, он смеялся над нами и выведывал о том, что у нас делалось. Показав товарищам своим заученные мною масонские знаки, я выделал их пред братом; ему было объявлено, что мы члены обширного общества, давно учрежденного для истребления масонов; мы пересылались между собою двусмысленными записками, написанными кровью, и перепускали их, будто по неосторожности, к Александру в руки. Старик Алексей Иванович Корсаков, дальний родственник и давнишний приятель отца моего и дяди Николая Михайловича Мордвинова, принял участие в нашей шутке. Он был некогда великим человеком между масонами, но, давно уже устранившись от ложи, передал мне оставшиеся у него масонские книги и тетради с разными знаками. Брат изумился, когда увидел драгоценности сии в наших руках. Тем более встревожился он, когда мы ему рассказали, что собираемся на Выборгской стороне в каком-то погребе, где ходим раздетыми наголо и клянемся истребить всех масонов до последнего. В газетах было известие о смерти в Вене какого-то графа Лихтенштейна (Lichtenstein), и я уверил брата, что граф этот был зарезан членами нашего общества, потому что хотел открыть нашу тайну. Кажется, что брат объявил о сем в своей ложе. Конечно, я заслуживаю всякого порицания за то, что имел жестокость воспользоваться легковерием брата и выставить его на посмеяние среди наших родных.

Едва не поссорился я однажды с Матвеем Муравьевым, которого в особенности любил. Сестра его была замужем за графом Ожаровским, управлявшим тогда в Царском Селе, с которым мы не были знакомы. Матвей, не предварив его, пригласил нас к нему ехать. Ожаровский удивился внезапному появлению у себя в доме общества незнакомых ему молодых людей, принял нас очень холодно, или, лучше сказать, никак не принял, и только что не предложил нам назад ехать. Мы провели у него с полчаса в Царском Селе, не знали, что делать, и возвратились в Петербург. Дорогой я посмеялся необдуманному поступку Матвея, за что он на меня рассердился и перестал было ходить ко мне; но вскоре мы помирились…

В начале 1812 года батюшка привез в Петербург брата Михайлу для определения его на службу. Михайла имел уже отличные познания в математике, в коей был сведущее своих экзаменаторов. Его немедленно взяли в колонновожатые с поручением преподавать науку в одном из классов. По прошествии двух недель после определения на службу его назначили экзаменатором и самого произвели по экзамену в офицеры. Из числа произведенных тогда 18 человек в офицеры брат был поставлен в списке старшим, Артамон Муравьев последним; вместе с ними были произведены Апраксин, граф Строганов, Лукаш, Глазов, оба Мейндорфы, Даненберг, Фаленберг, Цветков, Дитмар, Рамбург и пр. Из не выдержавших экзамены большая часть осталась колонновожатыми; двое: Бибиков и брат Артамона, Александр Муравьев поступили в инженеры, четверо в пионеры (в том числе некий Гарт) и двое в армию. Мне поручили отвести трех названных в инженерный департамент, где их экзаменовали в присутствии генерала Опермана и удостоили офицерского чина. Как всех польстило то, что колонновожатые, признанные неспособными для служения в нашем корпусе, найдены годными для офицерского звания в инженерах и пионерах; колонновожатые же Парис и Шрам, люди пожилые, были назначены для поступления офицерами в армию; но их предварительно отдали на несколько месяцев в кадетский корпус для обучения фронтовой службе, почему и остригли их под гребенку. Парис был добрый малый; он ничего не знал, но был уверен, что лучше всех знает. Ему казалось, на взгляд, под сорок лет. Он был очень дурен собою и без зубов, но постоянно любезничал и полагал, что все женщины в него влюбляются. Его произвели в прапорщики в 11-й егерский полк, откуда, как было слышно, он поступил в адъютанты к графу Паскевичу. Он находился в каком-то родстве с директоршей госпожой Брейткопф. Парис теперь вышел в отставку и намеревается поступить на службу в Голландию, откуда он называет себя уроженцем. Шрамов было у нас двое; их называли der junge und der alte kleine Schramm; [19]оба были глупые и добрые немцы и уже по пяти лет служили колонновожатыми.