Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль

В заключение: с кем Черчилль хотел выстроить свои устрашения — и, если устрашения не возымеют успеха, свою военную коалицию против гитлеровской Германии? Америка была разоружена и проводила политику изоляционизма. Франция, обескровленная войной, думала о мире и безопасности ещё более трусливо, чем Англия. Россия? Потрясаемая кризисами Россия Сталина, которая как раз тогда была занята тем, чтобы погубить весь свой Генеральный штаб? И если всё это отпадало, то тогда лоскутный ковёр слабых, угрожаемых, запуганных европейских малых государств? Это же было смехотворно, это же Черчилль сам не мог всерьёз иметь в виду! Если он, непредсказуемый как всегда, как раз тогда открыл для себя Лигу Наций и коллективную безопасность, то тогда это могло ему принести пару–тройку изумлённых и нерешительных выражений симпатии со стороны левых. Чемберлен мог лишь раздражённо пожимать по этому поводу плечами. И разве впоследствии ход войны в Польше, Норвегии, Голландии, Бельгии, Югославии, Греции, в самой Франции не подтвердил его правоту?

Когда следуешь этому ходу мыслей, можно понять, что Черчилль тогда со своими предупреждениями, которые сегодня читаются столь пророческими, оставался полностью не услышанным, в то время как Чемберлен наслаждался краткой славой реалистичного и решительного миротворца, как едва ли какой другой английский политик за многие века. Следует даже удивлённо спросить, откуда Черчилль взял неслыханную убежденность, которая сделала его способным год за годом выдерживать свою полную изоляцию и поругание. Он действительно находился теперь в английском политическом мире снова, как за пятьдесят лет до этого в английской системе школьного воспитания, из которой он точно так же не мог спастись бегством: совершенно ни к чему не принадлежащий, совершенно одинокий, полностью потеряв все посты, без друзей, упрямый, внутренне скорбящий, безуспешный мятежник, который постоянно получал взбучки, и всё же снова и снова протестующее открывал рот. Ничего более от ещё более–менее с надеждой просчитываемой политической тактики, с которой он за несколько лет до того вёл ещё свою кампанию в пользу вооружения. Он знал теперь, что с каждой зловещей речью делал себя лишь всё более невыносимым. Для него самого это должно было быть жутко и внутренне изнуряющее, в качестве единственной опоры и единственной надежды иметь уверенность в надвигающейся катастрофе. Однако она у него была. И, как известно, он в этом оказался прав.

Что это было, что дало ему возможность оказаться правым? Что видел Черчилль правильно, что столь проницательный и точно рассчитывающий Чемберлен видел неверно или вообще не видел? Ответ заключается в единственном слове, в единственном имени: Гитлер.

Гитлер так сказать не входил в расчеты Чемберлена. На том месте, которое занимал Гитлер, для Чемберлена находилась некая абстракция: германский государственный деятель, который столь же трезво и рационально просчитывал возможности и интересы своей страны, как это делал в отношении своей страны Чемберлен. С таким партнером политика Чемберлена собственно не могла пойти неверно. С Гитлером в качестве партнёра у неё не было никаких шансов.

Гитлер был не только человеком, который любезности автоматически принимал за слабость и малодушие, которые приглашали дать пинка в зад. Он был человеком, желавшим войны ради самой войны — или, точнее, ради биологической революции, каковая была его истинной целью и которая становилась возможной только в войне. Он также не был государственным деятелем: он думал не в категориях государств, а в категориях рас. Интересы Германии, которые Чемберлен столь тщательно вставлял в свои расчёты, в принципе не имели для Гитлера значения, как это он часто сам говорил в конце, в 1945 году. Германия была для него инструментом, посредством которого он хотел привести в действие свои собственный вид мировой революции: уничтожение евреев, порабощение славян, выращивание новой германской расы господ.

Всё это находилось полностью вне возможностей осознания Чемберлена. Такое явление, как Гитлер, было для него полностью непонятно и собственно говоря, немыслимо. Черчилль тоже, конечно же, никогда полностью не понимал Гитлера. Однако нечто, тем не менее, он всё же постиг — достаточное для домашнего употребления. Он осознал, что Гитлер хочет войны и что любезное обхождение с ним побуждает его дать пинок в зад. Он понял, если даже сначала и постепенно, что Гитлер не был нормальным государственным деятелем, а был весьма зловещим видом революционера своего рода, для Черчилля не менее зловещим, чем большевики в 1918 году, так что он свою первобытную ненависть к Ленину и Троцкому легко смог перенести на Гитлера.