Он, видимо, напрягал сознание, борясь с жаром и бредом, потом губы его дрогнули в улыбке раз и другой и, наконец, прошептали:
– Мама!
Она схватила его руки и так просидела несколько часов, даже не раздевшись с дороги. И, лишь когда я заметил это, она сказала:
– Ах, верно. Я забыла снять шляпу.
Когда она ее сняла, странное чувство сдавило мне сердце: в ее русых волосах, так красивших ее молодое, прекрасное лицо, блестели серебряные нити. Дня три тому назад их, вероятно, еще не было.
Теперь она сама меняла компрессы мальчику и подавала ему лекарство. Михась не сводил с нее глаз, следя за каждым ее движением, но опять ее не узнавал. К вечеру жар усилился. В бреду он читал «Думу о Жулкевском» из песен Немцевича, то вдруг начинал отвечать урок, то склонял разные латинские слова. Я поминутно выходил из комнаты, чтобы этого не слышать. Еще до болезни он задумал сделать матери сюрприз: тайком учился прислуживать во время мессы; и теперь дрожь пронизывала меня насквозь, когда в вечерней тишине я слышал угасающий голос этого одиннадцатилетнего мальчика, который повторял перед смертью: Deus metis, Deus meus, quare me repulisti et quare tristis incedo, dum affligit me inimicus! [2] Боже мой, боже мой, за что отвратил ты лицо свое от меня и вверг меня в печаль, в то время как враг мой преследует меня! (лат.).
Я не в состоянии передать, какое трагическое впечатление производили эти слова. Был канун рождества, сочельник. С улицы доносились оживленные голоса, звенели бубенчики. Город принимал радостный, праздничный вид. Когда совсем стемнело, в окне по другую сторону улицы зажгли елку, увешанную золотыми и серебряными орехами, а вокруг нее прыгали, как на пружинке, светлые и темные детские головки с развевающимися локонами. Окна ярко сияли в темноте, а за ними в комнате раздавались громкие восторженные возгласы. Весело звучали голоса, доносившиеся с улицы, радость становилась общей. Один только наш Михась повторял с великой скорбью: «Dues meus, Deus meus, quare me repulisti?» К воротам подошли мальчики, и вскоре мы услышали их пение: «В яслях лежит, кто ж побежит...» Приближалась ночь рождества, а мы трепетали от страха при мысли, что она может стать ночью смерти.
На мгновение нам показалось, что мальчик пришел в себя: он стал звать Лелю и мать, но это недолго продолжалось. Его учащенное дыхание минутами прекращалось. Обольщаться надеждой уже было невозможно. Эта маленькая душа только наполовину оставалась с нами. Дух его уже улетел, а теперь он сам уходил в некую темную беспредельную даль и бесконечность. Он уже никого не видел, ничего не слышал и не почувствовал даже, когда мать упала как мертвая к его ногам. Он стал равнодушен ко всему и уже не глядел на нас. С каждым вздохом он уходил все дальше, погружаясь во мрак. Болезнь постепенно, одну за другой, гасила в нем искорки жизни, В руках ребенка, лежавших на одеяле, уже видна была та тяжелая неподвижность, которая свойственна только неодушевленным предметам; нос у него заострился, а в лице появилось выражение какой-то холодной важности. Дыхание его все учащалось и под конец стало похоже на тикание часов. Еще минута, еще вздох – и упадет последняя песчинка в часах его жизни: наступит конец.
Около полуночи нам показалось, что началась агония: он стал хрипеть и задыхаться, точно захлебываясь водой, а потом вдруг умолк. Но зеркало, которое доктор приложил к его губам, еще затуманилось дыханием. Час спустя жар внезапно спал. Мы уже думали, что он спасен. Даже доктор как будто стал надеяться. Бедной пани Марии сделалось дурно.
В течение двух часов ему становилось все лучше. Под утро я вышел в переднюю. Уже четвертую ночь я проводил без сна у постели ребенка, и кашель душил меня все сильнее. Я бросился на тюфяк и сразу уснул. Разбудил меня голос пани Марии. Мне показалось, что она зовет меня, но в ночной тишине явственно раздавалось: «Михась! Михась!» У меня волосы встали дыбом, когда я понял страшную интонацию, звучавшую в ее голосе. Не успел я вскочить, как она сама выбежала в переднюю и, закрывая ладонью свечу, прошептала дрожащими губами:
– Михась... умер!
Я бросился к постели ребенка. Да, это так... Положение головы на подушке, открытый рот, глаза, неподвижно устремленные в одну точку, и напряжение всех членов не оставляли никакого сомнения. Михась умер.
Я закрыл ему глаза и накинул на него одеяло, соскользнувшее с его исхудалого тела, когда мать, вскочив с постели, побежала за мной. Потом долго приводил в чувство пани Марию.
Читать дальше