Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Любовицкий посетовал на трудности переговоров с московскими послами, ожидавшими выдачи какого-то подляшского шляхтича Яна Лубы, который снова, как это было уже когда-то с двумя самозванцами, выдавал себя за убитого сына Ивана Грозного Дмитрия и рассылал письма, в коих подписывался царским сыном.

Я слушал молча. Еще и третий Лжедмитрий! Не слишком ли много? Давно ли два самозванца бесчинствовали в Москве и войско шляхетское грабило Кремль? Владислав во время коронации не удержался, чтобы не принять сан короля шведского, вспомнив, что происходит из шведской династии Вазов, а потом еще и назвался московским великим князем, хотя это уже противоречило не только положению вещей, но и просто здравому смыслу. Теперь, правда, не именовался московским князем великим, но и никогда не отказывался от незаконно присвоенного титула.

Более того, он пытался силой добыть корону российскую в 1618 году, двинувшись на Москву с великим гетманом литовским Ходкевичем и прихватив с собой казаков Конашевича-Сагайдачного. Так что же: снова казаков на Москву? Устилать трупом казацким всю Европу, чтобы потом вознаградить еще одной какой-нибудь сеймовой ординацией, подобной той, что была в 1638 году: "Все их давние права - старшинство, прерогативы, прибыли и другие достоинства за их верные услуги от предков наших полученные, а теперь из-за этих смут утраченные, на вечные времена у них отнимаем, желая иметь тех, которых судьба войны оставила в живых, за поспольство, превращенное в хлопов"?

Но мои собеседники на том и прервали свои жалобы, даже намеком не выказывая своих намерений в отношении казаков и в отношении меня, хотя и посоветовали терпеливо ждать возвращения в столицу короля или по крайней мере великого канцлера коронного, который всегда был благосклонным к пану Хмельницкому.

Король поплыл из Кракова в Варшаву Вислой. Плыл медленно, сходя на берег то у воеводы сандомирского, то в маетностях коронного канцлера. Всюду устраивали ему пышные приемы, преподношения богатых даров, а потом тратили время в многодневных ловах. Когда же прибыл наконец в столицу, то уладил дела с московскими послами и выехал в Полоцк, приглашенный братом своим королевичем Каролем Фердинандом, чтобы принять участие в его ингрессе в катедру, кафедральный собор.

За королем, как это и надлежало, потянулось все панство, и снова я должен был попусту терять время, разве только что пить горилку да петь со своими хлопцами песни, вспоминая о доме. "Ой ти, грушко, моя кучерявая! Ой коли ти зросла, коли виросла, на зелений явiр похилилася?.." Боялся вспоминать об этой грушке, боялся самой мысли о ней. Да и какой с меня теперь явор зеленый? Поверил в туманные панские намеки на возможные королевские милости, сижу здесь жалким подножком трона - так сбываются слова Боровицкой субмиссии, писанной мною от имени разгромленных казаков: "Мы, нижайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана..." В этом унизительном и безнадежном ожидании столичном невесть чего я становился похожим на самого презренного посполитого, который, увидев золотой порог, проспит под ним полжизни в надежде прикоснуться к золоту или дождаться, что на него упадет хотя бы отблеск его. О царедворцы в мужицких сермягах, о азиатские хитрости за высокими скулами, о показное равнодушие и покорность, за которыми клокочет гнев и угроза! "Равнодушный люд, а земля просторная".

Снова была у меня встреча ночная с королевским секретарем Любовицким, который на этот раз выступал уже вроде бы от имени великого канцлера, а то и от самого короля, хотя прямо об этом и не говорил. Крутил и вертел, наученный этой хитрой науке среди придворного коварства.

- Мог бы пан Хмельницкий встретиться с одним вельможным человеком?

- Собственно, для этого здесь сижу.

- Речь идет немного не о том, о чем думает пан.

- Тогда стоит ли говорить!

- Пан не является официальным лицом.

- И в Кракове не был официалистом!

- Торжества остались позади. Да и туда должны были бы пригласить кого-нибудь из старших казацкого реестрового войска, а не пана сотника.

- Почему же не пригласили? - спросил я, уже не скрывая гнева.

- Пана уважают при дворе за его морские победы. Никто, правда, не сможет доказать участия пана Хмельницкого в тех отчаянных походах, но повсюду известно, с каким умом это проводится. Ума скрыть не дано никому. На этом свете ум - драгоценнейший и украшеннейший клейнод. Потому, собственно, мы и позвали пана и так долго задерживали его, чтобы почерпнуть у него совета.