Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

- Лети в Чигирин, найди золото, а виновных - ко мне!

- И пана Циприана, ежели что? - мрачно улыбнулся Тимош.

- И его тоже.

- А если пани Раину?

- Не болтай лишнего!

Если бы я только знал, куда его посылаю! Прозреваем только в тяжелейших несчастьях. Поздно, поздно!

Две силы шли одна на другую, два мира сближались, чтобы столкнуться и либо утонуть в обломках, либо подняться над руинами и восторжествовать. Каждый призывает бога на свою сторону.

У меня было семнадцать полков, не считая трех, которые поставил на литовском пограничье, а черни - неисчислимое множество. Запасов везли в достаточном количестве, по две и три бочки сухарей на каждый десяток, атаманы добывали войсковую живность по городам и селам и успевали за обозом, в каждом полку было с собою по пять и по шесть пушек да еще тридцать гетманских.

Король с тридцатью тысячами наемников пошел на Сокаль, к нему изо всех сил спешил Калиновский с коронным войском, посполитое рушение в количестве сорока тысяч еще мешкало, и я должен был бы разгромить короля, Калиновского и рушение порознь, не давая им возможности слиться, однако не сделал этого, потому что ждал то Джелалия с Савичем, которые растрачивали зря время и силы под Каменцом, то хана, который никак не мог выбраться из Крыма, то, наверное, своего несчастья, которое уже было не за горами, нежданное и негаданное.

Три недели стоял я под Збаражем. От большого скопления и неподвижности на войско обрушился мор, и двести шестьдесят возов из табора было вывезено с умершими и нездоровыми. Хан прислал мурзу Хан-Мамбета, сообщая, что уже идет. Богун тем временем пошел со своим полком за Дубно, чтобы там поколотить шляхту и попытаться разделить королевское войско. Магнаты, услышав пушечную стрельбу возле Дубно и Олики, кинулись к королю. Вишневецкий, Альбрихт Радзивилл, Любомирский подговаривали Яна Казимира послать против казачества часть войска, чтобы защитить их богатства, однако им противился Потоцкий, вельми хорошо памятуя, что значит разделять войско перед Хмельницким.

В королевском обозе тоже свирепствовала эпидемия. Саранча снова прилетела со степей, пожирала все зеленое, я рассылал юрких казаков, знавших татарский обычай забирать коней с пастбищ, мог бы еще ударить на короля, пока не подошло посполитое рушение, но снова не ударил.

Зборова король боялся и из Сокаля намеревался идти не обычным путем, а на Волынь. Я определил его и расположился табором под Берестечком, укрываясь за болотами и Топким Стыром. Конецпольский с трехтысячным отрядом выследил мой табор и кинулся назад к королю. Тот двинулся медленно на юг - миля, полторы мили... Шляхта все еще не подходила, и я должен был бы ударить по королю. Не ударил.

Конецпольский занимал переправы на речках, я мог бы помешать ему - и не помешал. Вишневецкий с тремя тысячами был послан следить за мной, и его мог бы я разгромить, а оставил нетронутым.

Должен был бы ударить на королевское войско, когда оно шло между болотами, растягиваясь на узких дорогах так, что само себя подставляло под казацкие самопалы и не могло бы сплотиться для отпора, - и снова не ударил.

Когда уже король подошел к левому берегу Стыра и, несколько дней прождав подхода посполитого рушения, начал переправу, то еще раз был случай для меня разгромить его силу, ибо на переправе поднялось такое замешательство, что самому Потоцкому пришлось хватать своевольников и карать смертью в назидание другим, а потом следить за переправой, подобно простому ротмистру. "Мы были такими нерассудительными, - говорил впоследствии шляхтич-очевидец, - что именно тогда, когда враг угрожал гибелью нашей воли, должен был не сегодня завтра появиться перед нашими глазами, в нашем войске начались нелады. Шляхта сердилась на короля за предпочтения, которые он оказывает наемникам, другие, поссорившись с товарищами, добивались от начальства кары своим супротивникам и кричали, что, если их не удовлетворят, они не пойдут на переправу. Гомон, страшная суматоха, даже столпотворение в опаснейшие минуты..."

Я не слыхал этого, и не видел, и ничего не мог. Войско мое было без головы. Я лежал в беспамятстве, будто мертвый уже, и никто не знал об этом, только Демко мой верный да неотступный писарь Выговский, который, может, и с радостью встретил бы мою смерть, но, пока я был живой, сидел возле меня, старательно охранял меня, оберегая неизвестно для кого.

Был слух, что вот-вот должен подойти хан с ордой и что я сам не решаюсь выступать против короля. Кто пустил этот слух и почему мои полковники оказались такими легковерными? Были ведь там и Богун, и Вишняк, и Пушкарь, и Гладкий, и Джелалий. Все гении, все бессмертны, а не стало Хмельницкого, и все умерло, пропала голова.