Павел Загребельный - Смерть в Киеве

По привычке Дулеб разложил письменные принадлежности, склонился над своими пергаменами, долго думал, написал: "История не в состоянии перечесть страдания отдельных людей, ибо перед ней - несчастья целых народов".

Отложил писало, встал с намерением решительным и отчаянным: пойти к Войтишичу. Что скажет старому воеводе - еще не знал, но верил: сумеет как-то повернуть так, чтобы повидаться с Ойкой. Мог бы и отложить на день или два отплытие в Царьград. Жениться на Ойке. Попроситься под руку самого князя Юрия. Посаженый отец. Венчание в Софии. Затем взять Ойку с собой. Слепой Емец? Может, взять и его также. Хоть слепым побудет у тех, кто выжег ему глаза, побудет у них уже не узником, а высоким послом.

Неосуществимость своих мечтаний понял, как только переступил порог гридницы Войтишича, куда его провели служки, которые, судя по всему, причислили Дулеба к сторонникам воеводы, потому что не раз и не два видали его здесь на пиршествах, а у старого Войтишича к пиршеству допускались лишь люди нужные.

Дулеб, что с ним не часто случалось, растерялся вельми. Гридница сверкала от свечей, драгоценной посуды, от лоснящихся - то ли от пота, то ли от жира - лиц за столом.

- После пиршества у князя снова... - начал было Дулеб, не зная, что сказать, и в самом деле удивляясь обжорству этих людей, среди которых только теперь заметил и суздальскую Оляндру и... своего Иваницу.

- Живет тот, кого слушают, мой дорогой! - хрипло воскликнул Войтишич. - Чтобы человека слушали, в нем должен быть жир, будь оно проклято! А чтобы был жир, надобно есть! Садись с нами, дорогой!

- Благодарствую, я пришел за Иваницей, - неожиданно для самого себя промолвил Дулеб, решительно отклоняя приглашение Войтишича, главное же: этими словами он сразу похоронил свои намерения каким-то образом завести речь про Ойку. Да разве мог бы он об этом говорить при людях? Он надеялся застать Войтишича одного, быть может умиротворенного и растроганного великодушием Долгорукого. Оказалось же, что все, вишь, не так. Думалось, что Войтишич за свою длинную жизнь уже свершил все написанное ему на роду: геройства, измены, коварство и подлости. И он в самом деле покончил со всем добрым и благородным, а в подлости не знал удержу до сих пор еще. Потому что подлость - неисчерпаема. Она не имеет конца. Ни вообще, ни в отдельном человеке, в особенности же если человек этот - Войтишич. Пришел за Иваницей, - повторил Дулеб и увидел, как Войтишич грузно поднимается со своего стула, чтобы идти приглашать гостя, брать его в объятия, щекотать ухо бородой и шелестом своего привычного: "Будь оно все проклято!"

- Разве некого было послать? - спросил Войтишич, раскрыливая руки для объятий и переходя на свое сладкогласие: - Дорогой мой, не отпустим тебя, покуда не...

- Не привыкли мы с Иваницей кого-то куда-то посылать, - упрямо продолжал свое Дулеб. - Завтра в дальнюю дорогу нам, Иваница. Пришел напомнить тебе.

- Вот уж! - наконец отозвался Иваница. - Тебе дорога, а мне нет! Остаюсь здесь.

- Как хочешь, - Дулеб воспользовался тем, что Войтишич замер на полпути, прислушиваясь к его переговорам с Иваницей. - Заставлять тебя не могу, да и зачем? Такого между нами не было. Сказал тебе, а ты знай свое.

- Мне и тут хорошо, - сказал Иваница каким-то словно бы чужим голосом.

- Тогда расстанемся.

- Приедешь - тут буду. Хотя бы и возле Оляндры.

- Осточертели вы все, - лениво промолвила Оляндра, лукаво поглядывая на Дулеба.

- Тогда пойду, - сказал лекарь, - зря только помешал вам. Моя вина.

- Да какая же вина, лекарь дорогой! - только теперь двинулся на него со своими объятиями Войтишич. - Садись с нами, да выпьем малость, да...

- Как же я мог бы лечить людей, сам обжираясь и напиваясь средь ночи и тем укорачивая собственную жизнь, - улыбнулся Дулеб и решительно повернулся к двери.

Войтишич поймал своими объятиями пустоту, но крикнул вдогонку лекарю с нарочитым весельем:

- Да будь она проклята, вся жизнь, ежели человеку и выпить не дают!

Дома Дулеб увидел свой пергамен, присел, быстро записал: "Никогда не следует недооценивать способность Войтишича расправляться с другими и выходить невредимым самому. Он твердо придерживается истины преступной, но, к сожалению, очень живучей: в безопасности лишь тот, у кого есть сила создать опасность для других. Князь Юрий должен был бы помнить".

Силька, поедавший княжеские харчи лишь за то, что должен был прослеживать каждое движение и каждое слово князя Андрея и иногда и самого Долгорукого, не занес в тот вечер в свои пергамены ни единого слова, и не потому, что растрогался от встречи с родным городом, или напился на пиршестве у великого князя, или (этого еще не хватало!) подрался с каким-нибудь озорником. Объяснялось все проще, Сильку нашли в княжеском дворце в отдаленнейшем, но и уютнейшим закоулке, где княжеский летописец расположился, смакуя заранее, как обрисует он весь сегодняшний день от рассвета до поздней ночи, не пропуская ничего, применяя слова отборные, выразительные и почтительно-приподнятые, опишет надлежащим образом все приготовления к вступлению великого князя в святейший город, покажет силу суздальскую, благородство князя Андрея, безудержное веселье киевлян, звон киевских колоколов, не пропустит ни великое, ни малое, заставит грядущих чтецов подивиться меткости своего глаза, умелости и твердости руки, неизмеримой широте разума.